А я немного подумала и набрала номер Пашки – работника очень специальных служб, который так помог мне с информацией о том, как именно погибла Антонина.
– Паш, привет. Слушай, у меня к тебе еще одна просьба. Ты меня знаешь – я в долгу не останусь. Дело в том, что… мне надо найти одного человека… – В нескольких словах я обрисовала коллеге суть дела и закончила разговор так: – В общем, Паш, мне позарез надо найти этого престарелого родственника, которым очень интересовался погибший Вадим. Можешь?
В трубке хмыкнули:
– Ты уже свое частное сыскное бюро открыла? И используешь в частных целях личные связи?
– Ну, что-то вроде этого. Поможешь?
– Ну куда ж от тебя деваться! Русские своих не бросают.
– Спасибо, Паш! За мной не заржавеет.
Хотя бы об этой стороне расследования я могла теперь не беспокоиться.
* * *
Пока мы ехали к Капе, природа передумала насчет выполнения своего обещания относительно жаркого и ясного дня – небо снова наморщилось тучами, все вокруг заметно потемнело. Мы бодренько катили по оживленной трассе.
На последнем повороте при подъезде к Капиному дому на тротуаре промелькнула знакомая фигура. Я увидела ровную спину и гладко зачесанный к затылку золотистый узел волос, и хотела было окликнуть Илону, но она уже скрылась за углом, я уловила только промельк светлого плаща и услышала затихавший дробот ее высоких каблуков. Женщина вошла в Капин подъезд. Я остановила машину и последовала вместе с тетей Милой в том же направлении, что и Илона, – с двух-трехминутным опозданием, не больше.
Войдя в подъезд, мы остановились как вкопанные: подъездную тишину прорезал дикий, иccтyплeнный кpик! Рефлекторно подняв голову, я едва успела отпрянуть: в тусклом свете подъезда я увидела чьи-то взметнувшиеся над перилами верхнего этажа руки, а затем – Илону, вернее ее тело: оно завиcлo, перевесившись чepeз пepилa, качнyлocь в вoздyxe и c глyxим cтyкoм рухнуло нa нижнюю площадку.
Все произошло так быстро, что тетя Мила, кажется, ничего не поняла. Она только проводила взглядом упавшее тело и подняла на меня глаза, в которых ясно читалось: «Я не верю, никак не верю, просто не могу поверить тому, что вижу!»
В три прыжка я оказалась у распростертого на каменных плитах тела, но не надо было даже и дотрагиваться до ее вены, чтобы убедиться: Илона мертва! Скорее всего, у нее была сломана шея.
…Потом закрутилась вся эта суматоха: приезд милиции, утомительный допрос, которому нас с тетей Милой подвергли приехавшие сотрудники убойного отдела. А затем контуры трупа Илоны очертили широкой меловой каймой, переложили тело на носилки и понесли его к выходу. Эта картина до ужаса напомнила мне тот, первый день, с которого все и началось: снова – красивая запрокинутая голова, свесившаяся через борт носилок в неестественном изломе белая рука…
– Женя, а… а к Капе нам нужно все равно зайти, ведь так? – заикаясь, спросила тетушка.
– Да, – ответила я, чуть помедлив. – Пусть уж лучше она от нас узнает о произошедшем.
Следователь Курочкин, который, конечно, уже был тут как тут, проследовал с нами в квартиру отставной актрисы.
По-прежнему не вставая с дивана, Капитолина переводила уже еле видные в складках морщин щелочки глаз с меня на Курочкина и обратно – и ее осунувшееся, сильно похудевшее за эти дни лицо было преисполнено выражения беспомощности, настолько полной, что, казалось, это уже почти лишало Капу возможности что-то соображать. Капитолина мелко-мелко трясла брылями щечек, теребила, как и всегда, своими маленькими ручками какую-то машинально взятую вещь – я пригляделась: это был клочок бумаги, очень похожий на посмертную записку Вадима, – и отказывалась реагировать на принесенную нами страшную весть.
– Кто-нибудь знал, что Илона направляется к вам? – в третий раз, очень громко и раздельно спросила я у Капитолины. – Знал? Нет?.. – Ладно, решила я, пора и доблестной милиции поработать, и уступила поле деятельности следователю.
Курочкин переступил с ноги на ногу и вздохнул. Он повел глазами по сторонам, содрогнулся, нечаянно наткнувшись взглядом на меня (все это время следователь старался меня не замечать), и, устроившись в облюбованном им кресле за большим столом, разложил на нем бесконечные бланки протоколов. Дело ему предстояло трудное, но жалеть уважаемого Валентина Игнатьевича я не собиралась. И он приступил.
Пока Курочкин путем запущенного по кругу одного и того же вопроса (моего!) пытался добиться от Капы вразумительного ответа (через пять минут после начала этого процесса мой личный недруг уже начал пениться и пускать уголками губ крупные пузыри), я не трогалась с места. Я всматривалась в портрет бравого гусара. Он продолжал нависать над Капиным диваном, самодовольно топорща свои закрученные штопором усы.
Так прошло полтора с лишним часа, и к концу этого срока Курочкин весь покрылся мыльной пеной и, очевидно, до глубины души проникся психологией маньяков, безжалостно удушающих в темных подворотнях зловредных старушек. Глядя на Курочкина, можно было предположить, что, вернувшись на работу, он выпустит из камер на свободу пару-тройку таких маньяков.
Когда он закончил записывать корявым почерком в протокол допроса два-три с огромным трудом выжатых из Капитолины ответа, выражение его лица было таким, будто он всю ночь напролет строил окружную дорогу, без продыху черпая щебень допотопной лопатой. Он с треском захлопнул папку и, не прощаясь, двинулся к выходу.
– До свидания, надеюсь, мы с вами скоро увидимся, – мягко сказала я ему в спину. Курочкин вздрогнул, как от удара кинжалом между лопаток, и, не оглядываясь, буквально выпрыгнул за порог.
Захлопнув за следователем дверь, я засучила рукава:
– Ну-ка, тетя Мила, помоги!
Я влезла на диван и, перегнувшись через Капу (та смотрела на нас безучастно, но глаз не отводила), попыталась отделить от стены изображение глупого гусара. Это было нелегкой задачей: портрет утяжеляла не только громоздкая, никак не подходившая к этой картине рама, но и толстый слой стекла, защищавшего изображение от вредных внешних воздействий. Наконец совместными усилиями мы повергли портрет военного вместе с его лошадью наземь; я легко соскочила с дивана, отряхивая руки и имея весьма нетерпеливый вид.
– Повернем его! – приказала я.
Крякнув от натуги, я взгромоздила всадника с лошадью мордами вниз на широкий Капитолинин стол.
Потом я придирчиво осмотрела картину сзади и резким, но несильным хлопком выбила из рамы лист тонкой фанеры – он легко вынимался, и теперь гусара можно было извлечь из рамы, не разбив стекло. Мы с тетей поспешили сделать это, и, когда освобожденная от всего лишнего картина была бережно водружена нами на все тот же стол, я и тетя Мила, крепко стукнувшись лбами, кинулись ее рассматривать.
– Что за черт, – озадаченно протянула я через минуту, – она же картонная!
Действительно, коварный гусар оказался намалеван крупными, небрежными мазками на листе толстого картона – достаточно было слегка поскрести ногтем по краю, чтобы сомнений в этом не осталось, – и тем самым буквально перечеркивал все мои расчеты. Потому что шедевр художника Васильева, который я надеялась обнаружить за первым слоем краски, писали масляными красками… на холсте. Получалась какая-то чушь!
