— Давай сумку, — потребовала я, — она не моя.
— А чья же, позволь узнать?
— Моя, — скромно признался маньяк Цедилов.
— Вот уж кому-кому, а тебе я ничего не отдам, — снова взъерепенился Седельников. — Я бы вернул еще сумку этому похитителю пододеяльников: он в летах, помят жизнью и совершенно необаятелен. Но делать любезности нахальному щенку! Который, может быть, отнимает у меня последнюю надежду на соединение с любимой женщиной! Который соблазняет ее свежестью щек!.. Нет, ни за что!
— Седельников, я ударю тебя бутылкой, — предупредила я, — а потом мы пойдем в милицию и напишем заявление о краже!..
Цедилов схватил меня за рукав:
— Погодите! Не надо так! Разве вы не видите, что на самом деле ему очень стыдно? Эта бравада напускная. Некоторые от стыда краснеют, а он вот ругается. Давайте подождем… Он слишком застенчив и горд, и надо его щадить…
Мы с Седельниковым удивленно переглянулись. Седельникова даже перекосило от обиды.
— Что ты сказал? — прошипел он. — Кто тут застенчивый? А если за это по соплям?
— Ну, почему вы стыдитесь своей нежной, кроткой души? Вам хочется прослыть неотесанным болваном. Зачем? Ведь вы тонки, интеллигентны, ранимы, — не унимался Цедилов.
— Мы ранимы? — заорал вконец взбесившийся Седельников. — Нет, это я тебя сейчас раню!
Он выскочил из-за стола, валя бутылки и отбрасывая стулья. Я думала, что он будет бить Цедилова, но он просто швырнул в нашу сторону большой и зыбкий соленый помидор. Сверкнули рыжие брызги, а помидор, едва не задев Цедилова, с грустным чмоканьем опустился на грудь Евгения Федоровича.
— О, нет! — вскрикнул Цедилов — Он попал в вас? Какая несправедливость!
— Сейчас справедливость восторжествует! — рявкнул Седельников и второй помидор метнул точно Цедилову в лоб. Я подняла истошный крик. Оживились немного и Алеха с Игорюхой.
— Ты, Сашок, того… — пробормотал Игорюха и спрятал тарелку с помидорами под стол.
— Вам ведь будет потом стыдно… И сейчас уже стыдно… — грустно сказал Седельникову Агафангел, отираясь знакомым мне серым, слипшимся платком.
Я попыталась промокнуть бумажной салфеткой рдяные капли с груди Чепырина.
— Это надо сразу же замочить в холодной воде, — лепетала я. — Боже, боже, какой изверг! Почему он не оставит меня в покое? Идите быстренько домой, Евгений Федорович, и замочите пятно.
А завтра — в химчистку. Или сегодня еще не поздно? Боже, боже!
— Ваш бывший муж — чудовище! — сказал Евгений Федорович, тяжко дыша. — Его нельзя держать среди цивилизованных людей!
— О, напротив! — возразил подскочивший к нам Цедилов. От него сильно пахло солеными помидорами. — Он так раним! он в душе дитя! нет, подросток! Он жаждет внимания, любви, восхищения, а ничего этого нет, и вот он начинает грубить и безобразничать. Он такой же, как и все дети!
— И «Незнайку» читает, — вставила я.
— Странные у вас понятия, молодой человек, — сказал недовольно Евгений Федорович, — ведь этот тип много старше вас. Разве бывают такие дети? Вон у него мешки какие под глазами!
— Я не о мешках, я о душе говорил. У него душа ребенка. И золотое сердце! Он еще будет нашим другом. Мы только подождем немного…
— Жди, жди! Он твою сумку Чупачупсихе за триста рублей загнал. Теперь ищи — свищи, — вдруг влез в разговор молчавший дотоле Алеха.
— Как? — крикнули мы разом с Цедиловым.
— Квак, — грубо ответил Алеха.
Я тут же бросилась к Седельникову.
— Это правда? Ты это сделал? Подлец, подлец! Всего за триста рублей? Как ты мог! Что это за Чупачупсиха такая, откуда ты ее взял? Как ты мог? Неужели за триста? Наташка сказала, что там добра на две тысячи!
— На две с половиной, — печально уточнил Цедилов. — Это все, что я имею. Но мы подождем…
— Не собираюсь я ждать! — вскричала я. — Сейчас же все надо вернуть! Ты знаешь ее адрес, негодяй?
Алеха снова встрял в разговор:
— Какой адрес? Тут она, под гастрономом сидит. Дотемна. Только ничего у вас не выйдет, — баба зверь. Раз товар, считай, даром взяла, то своего не упустит. Поминай теперь денежки как звали.
— Ну, это мы посмотрим, — решительно сказала я. — Пошли-ка к гастроному!
— Я не пойду. Неловко, — стал упираться Седельников. Он как-то сник, забился в уголок и посматривал оттуда изумленно на странного Цедилова.
— Тебе неловко? А воровать ловко? Меня позорить ловко? — наступала я.
— Очень уж посидеть захотелось с ребятами. Тебе этого не понять. Ты черствая, как крекер. Мы так давно не виделись, нам посидеть захотелось…
— И ты, конечно, смотался ко мне, стащил наши с Максом котлеты да еще и прихватил имущество этого вот… гражданина? А эти двое почему не пошли воровать?
— Тебе не понять, что такое дружба…
Я взорвалась:
— Хватит врать! Пошли! Веди нас к гастроному.
— Но у меня уже нет тех трехсот… Мы потратились…
— Подлец, подлец! Сколько ты профукал?
— Сотню.
— У меня тоже столько нет… Что же делать?
Молчаливый Алеха вынул из кармана толстую пачку денег, перехваченную резинкой, отделил сотню и швырнул на стол. И это животное с таким-то рулоном бросалось на мои котлеты, будто неделю голодало! Наша антипатия всегда была обоюдной.
— Мелочная все-таки Юлька, — изрек Алеха. — Правильно ты, Сашок, сделал от нее ноги.
В глазах Седельникова мелькнула вроде бы даже слеза, но сотню он взял. Мы вчетвером вышли из магазина. Измученный, усталый, с пятном на груди Чепырин стоически плелся вперед.
— Евгений Федорович, вам надо домой спасать пальто, — сказала я. — Спасибо, вы мне очень помогли. Не знаю даже, что бы я делала без вас. Пропала бы совсем!
Седельников фыркнул. Чепырин обрадовался, что ему не надо больше рисковать в этом непонятном деле, приосанился, крепко поцеловал мою руку и сказал многозначительно:
— До завтра, Юленька. Я многое сегодня понял. Вы всегда можете рассчитывать на меня!
Избавившись от Евгения Федоровича, мы смогли увеличить скорость и приблизиться к гастроному. Он примыкал грязным боком к ограде Фокинского рынка. Вдоль его витрины сидели мелкие торговки, в основном старухи всевозможных типов и кондиций. Перед ними на тряпочках, ящичках и коробках лежала всякая ерунда от сигарет, дешевых заколок и кладбищенских четных букетов до головок чеснока и поношенных сандалий. Чупачупсиха специализировалась на жвачках, шоколадках и леденцах. В центре ее ящика возвышалась какая-то пластмассовая штука, из которой ежом торчали известные карамельки на палочке. Им, наверное, и была обязана Чупочупсиха своим прозвищем. Я очень обрадовалась, когда увидела на чупачупсихинском ящике среди жвачки и прочего товара знакомую желтую коробочку с кремом гейш. И баул тут же стоял, довольно еще пузатенький. Кое-что в нем, наверное, уцелело.
