– А ничего француз-то. Вань, ты глянь, как он на тебя смотрит-то, а? Это как бы чего не того не получилось, а? – выдала она путаную фразу.
– Ничаво… – бессознательно копируя Осипа, проговорил Ваня и одернул на коленях подол платья. Француз длинно и липко ухмыльнулся и, положив Ивану руку на плечо, что-то сказал, а потом старательно выговорил по-русски, смешно коверкая слова:
– Сюрпри-из, пожайлеста… хараще-е-е.
– Як лыцо кавказской нацьенальности гррит, – заметил Осип, разглядывая француза. – Куда это он тебя тащит, енто… Жанна?
Ваня пожал плечами и улыбнулся французу:
– Ну ты, же-не-манж-па-сис хренов? (Ваня вспомнил Ильфа и Петрова, о которых совсем позабыл экс-диссидент месье Стефан, он же Степан Семенович Гарпагин.)
– О! – выговорил француз, потому как упомянутая фраза, как известно, обозначала трогательную жалобу «я не ел шесть дней». – Поиде… поиде.
– Это уже какой-то церковнославянский пошел, – выговорил Иван Саныч. – «Предел преидоша и вола вдовича взяша»… гм.
Но тем не менее встал и пошел с французом по проходу, вероятно, предполагая, что ничего плачевного из этого не ниспоследует. Осип скептически посмотрел вслед удалявшейся парочке и проговорил:
– И чаво Ваньке-от нада-а? Куда они поперлися-то? Хранцуза, что ли, никогда не видел? Так насмотрицца еще в ентом… городе Париже. Хотя он ентих иностранцев много видел… он грил, шо Алексан Ильич посылал его учиться в этот… Лондон, – Осип со свойственным ему разбродом в фонетике поименовал столицу Англии с ударением на последний слог. – Или где-то там рядом.
– Да причем тут иностранцы? – поморщилась Настя. – Ты что, забыл, как мы ехали в поезде из Москвы в Мокроусовск? Да Ванька просто на халяву выпить намыливается. Вот и вся премудрость, собственно. А будь то француз или японец, ему все равно.
– Японец водки пить не будет, – мудро отметил г-н Моржов.
– А и француз не будет, – сказала Настя. – Они вино пьют, французы. А япошки твои, между прочим, сакэ хлещут. Водка японская.
– А, – скривился Осип, – знаю. Пил той сакэ. Когда… енто… во Владивостоке грузчиком в порту работал. Только рази это водка, Настюха? Так, баловство одно. И рисом воняет.
В тот самый момент, когда Осип и Настя обсуждали национальные напитки различных народов, француз и пьяненький Ваня Астахов в обличье Жанны Николавны Хлестовой зашли в туалет. Ваня сам и не понял, как они тут очутились.
Хитрый галл с загадочным выражением лица вынул что-то из кармана и зажал в кулаке, а Иван выговорил ломающимся фальцетом:
– Не… ну ты че? Чего ты меня сюда приволок-то, а?
Француз неопределенно пожал плечами, и в его глазах мелькнуло что-то такое, по чему Астахов понял: до француза дошел смысл его вопроса.
Чего решительно быть не могло, потому что тот не знал русского языка.
Или делал вид, что не знал.
Ваня слабо трепыхнулся, но в тот же момент француз ухватил его за задницу и притиснул к себе; Иван Саныч ткнулся носом в расстегнутую рубаху, и в ноздри полезли клочковатые волосы, густо произраставшие на груди «интуриста». Астахов хотел что-то выкрикнуть, но рот и гортань свело судорогой, и наружу выпростался только слабый булькающий звук, напоминающий кудахтанье придушенной курицы.
Француз, непрестанно говоря что-то, словно обволакивая Ваню липкими, пузырящимися словами, начал давить здоровенной ручищей на затылок Астахова, пытаясь усадить того на корточки перед собой, лицом к взбугрившейся уже промежности, а второй рукой бодро начал расстегивать ширинку тертых светло-голубых джинсов. Вот и влип, прокатилось в голове Вани, вот «тоби и вздрючат в пасть», как сказал бы Осип… а потом все эти вспуганные мысли вдавились в мозг Астахова, как мелкие камешки в асфальт под катком асфальтоукладчика. Иван Саныч невольно закрыл глаза, боясь узреть что-нибудь такое, что окончательно заставит его разочароваться в перспективе попасть во Францию, с представителем которой он столь счастливо свел знакомство.
Француз пробормотал нечто вроде «шерше ля фам», и в этот момент что-то влажное коснулось лба Ивана… скорее всего, это просто была рука горячего французского парня, но взвинченному ужасом и отвращением Астахову почудилось нечто такое, отчего по горлу прокатилась горячая тошнота. Ваня дернул кадыком (которого в качестве вторичного полового признака опрометчиво не заметил француз), и его неотвратимо вырвало.
Ы-ы… плюх!
Француз отскочил, как будто его шарахнуло током, и прогрохотал какое-то картавое ругательство.
Ваня откатился к стене и конвульсивно задергал ногами. Одно из этих конвульсивных движений привело к тому, что астаховская нижняя конечность, вооруженная туфлей с длинной шпилькой, угодила в лодыжку француза, и тот, взвыв от боли, рухнул прямо на унитаз, угодив подбородком в темный зев санузла…
…а сверху на правах гильотины грозно рухнула крышка унитаза, приплющив голову несчастного, захрипевшего от потрясения и боли.
Верно, в самолетах французских авиакомпаний крышки в туалетах не такие гильотиноподобные, а женщины (по крайней мере, существа, одетые в женское) не лягаются, как бешеные кобылы.
Астахов открыл глаза и проморгнул веко, потому что несколько слипшихся то ли от слезной жидкости, то ли от жидкости какого-либо иного происхождения попали в левый глаз. Диковинная картина предстала его взору.
Перед ним, широко раскинув ноги и уткнувшись лицом в унитаз, неподвижно лежал француз. По всей видимости, он потерял сознание.
С живота его что-то капало и сочилось – Иван сразу же добродетельно-пугливо отвел глаза, а тошнота подступила вновь.
Он вскочил на ноги и, замотав головой, начал дергать ручку двери, стараясь как можно быстрее открыть ее, но то ли ручку нужно было поворачивать как-то по-другому, то ли Иван Саныч был слишком пьян или перепуган, чтобы совершить самое простое действие, – но дверь не открывалась.
Астахов поднял кулак и хотел уж было ударить в дверь, но тут его взгляд упал на платье, обтягивающее его фальшивую «женскую» грудь. Ваня испугался: все платье было перемазано в остатках недавнего завтрака и благоухало желудочно-винным экстрактом. «Это надо же так обделаться… нужно помыться, что ли,» – метнулась трусливая мысль и тут же стремительно угасла, как и все мало-мальски здравые мысли во взбалмошном мозгу г-на Астахова.
Он повернулся к рукомойнику, и тут его взгляд упал на француза.
Точнее, на его расстегнутые штаны.
Возможно, если бы Иван действительно был биологической, а не переодетой «женщиной», то его привлекло бы иное: у француза, мужчины в самом соку, было на что посмотреть. В том числе – в штанах.
Но Астахов женщиной не являлся, и потому его взгляд пристыл к совершенно иному: карман штанов интуриста рисовался приятным четырехугольником бумажника.
Ваня хмыкнул. Потом почесал накладным ноктем в затылке, отчего бутафорный маникюр едва не сошел на «нет», и присел на корточки возле француза. Его взгляд блудливо заметался по стенам, словно таким манером Иван Саныч надеялся изгнать из себя нечестивые и, что самое существенное, преступавшие Уголовный Кодекс помыслы.
