Но все было тщетно. Астахов задрожал и, не в силах совладать с собой, взялся двумя пальцами за угол бумажника и потянул его на себя.
Тот легко подался.
Иван Саныч прикусил губу, доедая помаду, и раскрыл «лопатник» француза.
Здесь обнаружились паспорт на имя месье Эрика Жодле, несколько крупных купюр во франках и долларах, а также несколько кредитных карт, среди них «Master Card», крутая «Visa Gold», а также карта какого-то крупного лионского банка. Кроме того, здесь лежала плоская пластиковая (а может, и не пластиковая, Иван сразу не понял) коробочка с золотым тиснением на лицевой поверхности в виде изящного женского профиля. «Камея, – скользнуло в мозгу Ивана вне зависимости от его сознания, как будто кто-то продиктовал эти слова извне. – Хотя нет, камея – это гемма с выпуклым изображением. А тут врезное. Красиво. Кажется, врезное изображение – это называется инталия, – с отчетливостью, присущей профессиональным кроссвордистам бессознательно отметилось в голове. – Ладно…»
И он, подумав, положил во внутренний карман две сотенные долларовые купюры и карточку «Visa Gold», а потом, подумав, присоединил к ним плоскую коробочку с инталией.
…Умные учатся на чужих ошибках. Дураки учатся на своих. Иван Александрович Астахов, по всей видимости, не попадал ни в одну из перечисленных категорий людей, потому как был лишен способности учиться даже на своих ошибках. Если бы было иначе, то он вспомнил бы поезд Санкт-Петербург – Москва – Саратов и лежащего на полу купе Осокина, у которого он стянул пиджак. В пиджаке тогда оказалось роковое удостоверение следователя Генпрокуратуры РФ, причинившее Астахову столько бед и едва не отправившее его на суд, более высокий и компетентный, чем даже Верховный суд России вкупе с Генеральной прокуратурой. Имеется в виду рай или ад – нужное подчеркнуть.
Если бы он вспомнил об Осокине, то не стал бы брать ни денег, ни карточки, ни коробочки с инталией. Особенно – последней.
Если бы он только знал, в какое адское варево вовлечет его этот выбитый на белой поверхности изящный женский профиль. Если бы он только мог прикоснуться к темной поверхности того омута, куда затянет его эта коробочка и этот глупый приступ клептомании, – омута без права вынырнуть и заглотить синеющими от удушья губами хоть чуть-чуть остывающего воздуха, чтобы потом снова погрузиться в слоистое месиво без дна и права памяти…
Он даже не увидел себя сидящим над зеркалом черной реки, сначала на мосту Мирабо в Париже, а потом на Литейном в Питере, обреченным, обхватившим голову руками, как тисками, день будет сливать кровавые помои заката за горизонт и замешивать дурное темное тесто ночи, а он, Иван, он будет сидеть на корточках, прижавшись щекой к выжатому холоду каменных перил и ничего не видя вокруг себя. Ничего, кроме черной поверхности воды с расплывающимися от редкого дождя кругами да сонно роящихся на черном зеркале реки звезд, роняющих по лучику слепой и далекий, равнодушный лик свой.
Ничего этого он не знал, не мог знать, да и не хотел вовсе.
Нет. Иван просто переложил часть найденного в кошельке в свой карман, даже не задумавшись о том, что будет, если француз установит факт пропажи уже на борту самолета. Установить виновного не составит никакого труда.
– А и хер с тобой… пожиратель лягв, – пробормотал Иван и несколькими решительными движениями смыл с себя рвоту. А потом открыл дверь и, выйдя из туалета, тут же наткнулся на стюардессу.
– Там иностранцу плохо, – выговорил он, и его повело в сторону.
Стюардесса нарисовала на круглом веснушчатом лице улыбку и посмотрела на него полупрезрительным взглядом, и Иван Саныч поспешно добавил:
– А мне принесите соку. Хватит пить…
* * *
После этого то ли комичного, то ли трагичного происшествия Иван притих и не сказал ни слова даже в ответ на подковырки Осипа.
А они были как никогда ядреные и обидные, особенно если учесть, что Осип прохаживался по гипотезам происхождения мокрых пятен на платье Ивана, поминая при этом хлестким словцом Монику Левински.
Впрочем, к счастью для Ивана, который сидел, окоченелый, как полярный исследователь в чуме коренного жителя, самолет вскоре зашел на посадку на посадочную полосу знаменитого аэропорта Шарль де Голль. После объявления этой информации Осип Моржов не замедлил пройтись по поводу сомнительного, на его взгляд, названия аэропорта, а когда узнал от Насти, что таково имя самого знаменитого французского президента, то на весь салон пробасил:
– Да это негоже, чтобы так президентов звали. Не-е. А чаво ж? Голль. Голь… на выдумки хитра. Эта-а несерьезно. Дык это все ж равно, как если у нас генсека звали не Хрущев, а Голожопкин.
– Тогда уж скорее Гологоловкин, – замысловато отозвалась Настя, верно, вспомнив характерный облик Никиты Сергевича. – Скорее уж так.
Осип не возражал.
Иван же изредка косился в сторону многострадального француза, недавно занявшего свое место в кресле. У того значился кровоподтек на подбородке и были залеплены пластырем бровь и лоб. Француз же и вовсе не поднимал глаз, избегая встречаться взглядом со свирепой «русской женщиной». Осип заметил это, равно как заметил кровоподтек и пластыри, и глубокомысленно заявил:
– Ну чаво ж… и под Бородино они тоже проиграли, ежкин крендель.
Как только борт самолета объявили открытым, Иван Саныч подхватился бежать к выходу, лихорадочно тиская в кармане похищенное у француза. Он уже жалел, что взял эти жалкие купюры и эту отвратительную кредитку, а также – черт знает зачем! – эту коробочку с бабским профилем. Игра не стоит свеч, овчинка не стоит выделки!
…Клептомания, мил друг Иван Саныч.
Впрочем, страдания Ивана Александровича на этом не кончились: всех пассажиров загнали в какое-то двухэтажное здание, состоящие исключительно из ажурных алюминиевых каркасов и громадных стекол, где тонированных, где витражных, а где и самых обычных, но размером с витрину огромного супермаркета. Все здание было нашпиговано легкими лестницами, просматриваемыми со всех сторон.
Когда пассажиров, как стадо баранов, загнали в здание и закрыли все двери, Ваня ткнулся носом в плечо Осипа и пробормотал:
– И чаво?
– Откуда ж мне знать? – пожал тот плечами. – Это ты, Саныч, катался по загранкам, а я все больше по лесоповалам терся. Да я только раз за границей был, когда полез купаться в речку и перепутал берега… в общем, вылез на китайской территории.
– Да документы посмотрят и печати шлепнут, – сказала Настя. – Сейчас эти, французские полисмены и прочая братия, придут, паспорта глянут – и все.
– Ага… – пробормотал Ваня. – Эх… в-выпить бы.
Осип соорудил неодобрительную гримасу примата, обделенного обеденной трапезой в зоопарке, и снял очки.
– Надень, дядя Осип, – посоветовала Настя, – у тебя без них рожа топорная.
Явились полицейские комиссары, или кто они там, пробормотал себе под нос Иван Саныч. Толстый усатый француз быстро посмотрел документы Насти, шлепнул печать и с любезной улыбкой протянул ей документы.
