– Надо выпить, Осип, – пробормотал Иван Саныч. – Что мне жутковато тут…
– Не журись, Саныч, прорвемся! И не из таких заварух выбирались! Не куксись раньше времени! – И Осип бодро затопал по направлению к ядовито светящейся витрине, на которой на чисто русском языке было написано: «Бар „Карусель“. Прокатим с блеском!».
– Да я смотрю, тут полно на нашенском языке-от. Погоди-ка, Саныч… ну да, вот и пришли, – сказал Осип и кивнул на сплошь залитое неоновым светом двухэтажное здание с парадной лестницей, выполненной из прозрачного пластика со встроенными в него световодами. Над входом наискосок горела ярко-алая надпись «Селект», а под ней притулилась вторая, набранная беспорядочно разбросанными разноцветными буквами кириллического алфавита, все-таки сохраняющими представление о последовательности – «Клуб русского экстрима».
– Ого! – сказал Иван Александрович, ежась. – Русского!..
Перед входом торчали два огромных фонаря, выполненных в форме человеческих скелетов, а яркий свет наполнял собой огромные прозрачные черепа, отчего непостижимым образом достигался эффект достоверности, почти жизненности застывшего красноватого стекла лиц.
Перед полуоткрытой дверью, пошатываясь и корча полуконвульсивные мины, стоял какой-то вдрызг обкуренный субъект и вяло тянул «дурь» из огромного «косяка». В субъекте Астахов, к своему ужасу, признал того самого здоровяка, что держал Гарпагина, когда негр колотил его битой по мягкому месту. Правда, признал не без труда. Потому что на этот раз на парне были не кожаные брюки и цветастая шелковая рубаха. На нем была даже не одежда, а некое эклектичное и вульгарное сочетание обрывков пестрой ткани, лоскутов черной и коричневой кожи и даже целлофана и сетки, по всей видимости, фрагмента рыболовного невода. Все это непостижимым образом моталось и болталось, достигая эффекта полного идиотизма.
В этот момент открылись двери клуба и вышел тот самый негр, что колотил Гарпагина.
Он был во всем белом, мускулистую шею перетягивал белый же кожаный ремешок с заклепками. На правом предплечье негра светилась татуировка.
Увидев эту парочку, то бишь чудо в рыболовном неводе и бейсбольного негра Лафлеша, Моржов ахнул и пожелал, чтобы его разразил гром. Прямо как пират семнадцатого века, промышляющий где-то в районе Карибского моря экспроприацией испанского золота.
– Так, понятно, почему все эти парни так реагировали на название этого клуба, – боязливо пробормотал Астахов. – Помнится, еще папа говорил, что этот Николя женщинами не особо интересуется. Непонятно только, в таком случае, зачем он с собой всюду таскает эту дуру Настьку. Для экзотики а ля русс, что ли? Осип… Осии-ип!
– Чаво?
– Да я такого даже в самых отвязных клубах Питера и Москвы не видел!!
– Погоди, – предупредил его Моржов. – Не дай Бог, на чаво-нибудь еще хужей (слово «хужей» произносилось Осипом с ударением на последний слог) наглядишься. «Маррруся а-ат-вии-ичала, что енто всего хужее-ей, и в грррудь себе вонжала… ух!.. шашнадцать столовых ножей!»
И дуэт Ваня Астахов – Осип вошел в предел клуба «Селект».
Осип оказался прав: внутри было «еще хужей».
* * *
Только что был предночной сумрак, болезненно раздираемый разноликими ножами неона. Пополз мелкий дождик, с автострады пахнуло пронизывающей свежестью, – но тут же все это как отрезало ударом огромного ножа, мягко ухнули закрываемые двери, и на головы Осипа и Ивана Саныча во всем своем грохочущем и переливающемся дешевом великолепии опустился «Селект».
Они очутились в довольно большом зале, с одной стороны окаймленным длиннейшей стойкой бара, изогнутой по синусоиде, длиной едва ли не в пятьдесят метров. У дальней стены, где под струями размытого света, вокруг полированных металлических столбов извивалось несколько почти полностью раздетых тел, танцовщиц и танцовщиков вперемешку.
Да и у стойки бара сидели вполне приличные молодые люди, некоторые даже с девушками. Правда, большинство девушек было довольно вызывающего вида, а многие из, с позволения сказать, парней казались вполне определенной ориентации, и это можно было заключить по серьгам, жеманным манерам и буквально облипающим их кожаным штанам. Ваня Астахов, который по паспорту был просто обязан вести себя примерно так же, а то и хлеще, а одет был почти аналогично, скорчил недовольную гримаску:
– Русский экстрим… да одни пидоры!
– Ета точна-а, – подтвердил Осип и, подойдя к стойке бара, за которой суетилось два бармена, оба почему-то в псевдобуденновках, заказал четыре пива. Заказал, разумеется, на чистом русском языке, и, что характерно, был понят.
И тут Осип и Астахов увидели Настю.
Она спустилась в зал с лестницы, ведущей на второй этаж. С ней был хмурый Николя Гарпагин, под глазом которого красовался живописный фингал. Настя заметила присевших за один из немногих свободных столиков Осипа и Астахова и направилась к ним.
Секунду поколебавшись, за ней последовал и Николя.
– А, Настюха! Здорово живешь! – громогласно приветствовал ее Осип. – Где шляисси, а? Второй день к Семенычу носа не кажешь.
– А ну его.
– Как ета «ну»? И ты, Николай, присаживайси! Хто ето тебе «фонарь» прилепил?
– Да ну их!.. – в тон предыдущему ответу Насти ответил Николя.
– Что-то у вас с Настюхой ентот… репертуарт скудный-от какой-то, – глубокомысленно заметил Осип. – Стало быть, вот в ентом бардаке ты и работаи-ишь, Коля? – протянул он.
Тот недоверчиво покосился на Осипа, очевидно, вспомнив, как последний уложил его одним ударом, и буркнул:
– Да что ты прицепился? Кто в клубе работает, кто «фонарь» прилепил!.. – передразнил он голос Моржова. – Да ты же, между прочим, и прилепил!
– И за дело, – назидательно изрек Осип, выливая в глотку первое пиво, – неча тебе отца колошматить было, как паршивую собачонку.
– Да чтоб он провалился вместе со своим Жаком, скавалыга хренов! – воскликнул Николя.
– Уже… – мрачно заметил Астахов.
– Что значит – уже?
– Уже провалился, говорю. То есть не дядя Степан, а Жак. Убили его сегодня ночью.
Николя взмахом руки убрал с потного лба налипшие длинные волосы и выговорил раздельно, почти по слогам:
– Уби-ли? Жа-ка? Да что ты такое молишь? (Николя, верно, хотел сказать «мелешь», но волнение, истинное или напускное, и не очень глубокое знание родного языка не дали ему сделать этого.) Как – убили?
– А вот так. Шарахнули чем-то по голове, и никаких гвоздей.
– Кес ке се – «никаких гвоздей»? – пробормотал Николя. – Я, верно, все-таки не очень хорошо владею русским. Причем тут гвозди?
– Да ни при чем. Убили Жака и стырили у твоего папани какой-то сейф из подвала. Вот так.
Николя выпрямился.
– Сейф? Знаю я его сейфы – наверно, какая-нибудь железная коробка с разным хламом, которую он величает сейфом только по малоумию. И конечно, он подумал на меня? – холодно сказал он. – Нет, не отвечайте, я и так знаю. Папаша считает меня способным на любую подлость, я это прекрасно знаю. Наверно, он думает, что ради денег я готов пойти на все, как он сам? Да он ради своих проклятых франков готов родную мать продать, если бы она у него была!! Он, наверно, постоянно жужжал вам в уши, какой у него омерзительный сын и как он не уважает отца. А за что мне его уважать? За то, что он крысил деньги на самые необходимые… э-э-э… надобности? Он же с пятнадцати лет не давал мне и франка, а когда я учился в Сорбонне, недолго, правда, я вообще чуть ли не голодал…
