(Верно, он вспомнил, что Дюгарри, верно, умер не менее нелепо и случайно.)
– Наверно, ни один вор в законе, даже отошедший от дел, не умирал так нелепо, – пробормотал он. – Черт побери… а я опять опростоволосился. Старею. Старею…
Он поспешными шагами направился к калитке и тут, к собственному ужасу, столкнулся с человеком в милицейской форме.
Первым побуждением было поднять руку и вырубить мента апперкотом, который, помнится, так хорошо удавался ему в молодости… но он вспомнил, что только что по чистой случайности убил человека. Как – точно так же, не желая убивать – убил еще одного человека… ветреной парижской ночью, в подвале, в скрещении теней, порожденных тусклой лампочкой и выползающим из углов мраком.
К тому же убийца увидел, что мент совершенно, просто-таки хрестоматийно пьян. Фуражка его съехала на ухо, на форме расплылось пятно, отдающее дешевыми консервами.
– Че, поди за само…гонтом пы-риходил? – гаркнул на него сержант Карасюк (да и кто это мог еще быть). – Все-е-е вы… такие!!
Он пошатнулся и, придержавши черного человека за плечо, вдруг наклонился к уху того и зашептал:
– Да ты не бурей, брат. Это я так… ик!.. для видимости. Ту-та оно, знаешь… надо ж закон собля… блядать. А то оно ж вот как… м-м-м… это… а что, Валентин Самсоныч спит, что ли?
– Спит, – быстро ответил гость из Парижа и хотел было пройти мимо Карасюка, но тут наткнулся на второго мента, приземистого, феноменально кривоногого и пузатого. На черного человека глянули мутные рачьи глазки, и старшина Гуркин рявкнул:
– Нарррушаете общественный порядок?
– Да нет… – растерянно выговорил тот. Он давно отвык от нравов российских ментов, да еще из сельской местности, так что откровенно оторопел. – Я, знаете…
– Зы-наем! Ты самогон пьешь! А вот заберем тебя за сопротивление при исполнении… исполнении… – Гуркин бултыхнул подбородком, а потом окликнул сержанта, ушедшего ближе к дому Рыбушкина:
– Ты чего там исполнял си-водни на балалайке? Р-рап…содю?
Но Карасюк не отвечал. Он уже стоял над трупом Рыбака, и его глаза выехали из орбит не хуже зыркалок Гуркина. Пролепетал:
– Сам-соныч? Ты это… ты чего… ты как же так, Валентин Самсоныч? Гуркин, хватай того!! – вдруг заорал он, оборачиваясь к калитке.
Черный человек оттолкнул старшину от выхода и рванул на себя калитку так, что та не удержалась на ветхих петлях и отлетела. Парижанин едва удержался на ногах и попятился, а потом, навернувшись через свалившегося от его толчка Гуркина, ткнулся спиной в тропинку.
А сбитая ногами до твердости железа земля в деревне под Питером – это вам не пуховый оранжейный газон где-нибудь на Марсовом поле или садах Трокадеро. Упадешь – мало не покажется, что и привелось испытать черному человеку. Но это было только начало его злоключений: на него по-жабьи взгромоздился сверху Гуркин, и булькающее отвислое брюхо стража законности ударило по ребрам убийцы и показало черному человеку небо в овчинку.
– О-о!!
– Держи его, не выпускай, старшина! – заорал Карасюк и, поспешно схватив со стола бутыль с самогоном, плеснул в стакан и засосал его содержимое одним могучим глотком. – Де-ержи, он Валентин Самсоныча замочил!!
Черный человек тщетно пытался вылезти из-под не в меру мясного Гуркина. Очевидно, гостя из Франции оглушило при падении, и он никак не мог прийти в себя.
И совсем пропащим было бы его дело, если бы не Карасюк, который, будучи оглоушен только что выпитым самогоном по самое «не могу», подлетел к корчащимся на земле мужикам и со всего размаху пнул по голове черного человека своим чудовищным кедом, к которому налипло по меньшей мере полпуда черной, жирной, с усиками травинок грязи.
Ошметки полетел во все стороны.
– У-у-у! – взвыл кто-то под ногой Карасюка, и бравый сержант, получив аппетитный тычок в голень, потерял равновесие и кувыркнулся на землю, смачно приплющив барахтающихся на тропе Гуркина и почти что задержанного им человека. Клубок человеческих тел покатился к проему калитки, со всего размаху врезался в ствол молоденькой яблони и, сломав его, накрылся раскидистой зеленой кроной.
Из-под зеленого «навеса» слышались пыхтение, нечленораздельное мычание, обрывочная ругань – а когда сломанное деревце наконец отлетело в сторону, но открылась картина, достойная кисти Репина, написавшего «Иван Грозный убивает своего сына»: сержант Карасюк, пыхтя, багровея и разбрызгивая слюну и ругань, метелил тщетно закрывающего свое лицо задержанного. Смачные удары один за другим попадали в цель, и когда задержанный перестал закрывать лицо и, по всей видимости, вырубился, бравый сержант Карасюк увидел, кого он задержал.
Задержанным оказался старшина Гуркин, державший в зубах ободранную яблоневую ветку. Один глаз его заплыл, нос смотрел вбок, с синеватого подбородка сочилась темная струйка крови.
Карасюк выпучил глаза и выдохнул:
– Да ну… старшина?!
…И теперь, стоя под вялым питерским дождиком и глядя вслед Осипу и Ивану Санычу – тем двоим, назначения и статуса которых он никак не мог разгадать, – черный человек вспоминал очередную трагическую нелепость, окончившуюся фарсом и пьяной потасовкой. Очередную необязательную смерть, которая тем не менее четко выстроилась в череду сменяющих одно другим гибельных случайностей. Хотя нет ничего более закономерного, чем случайность.
Как, верно, говаривал приснопамятный Василий Иваныч, переплывая Урал.
Черный человек вспомнил, что только что съел сало Осипа и в кармане еще лежит астаховский йогурт и немного ветчины, и от этой мелочи вдруг стало тепло, хотя под рубаху и под плащ нагло лезли мокрые лапищи назойливой проститутки – шалой питерской непогоды.
Кстати, об одежде: те черные брюки и черный пиджак, что были на нем, пришлось выкинуть, потому что во время борьбы с двумя пьяными ментами, так счастливо задержавшими друг друга, они были вываляны в грязи до полного. Да и опасно было оставлять их.
Кстати, теперь подозрение может лечь на Осипа и Ваню Астахова. Они были у Рыбушкина, а не факт, что сельские менты уяснили для себя, что у трупа Валентина Самсоныча они видели совершенно другого человека.
Могут подумать на этих. «Следователей».
…Нет, эти двое все-таки не так просты, как – постоянно, нагло, вызывающе, слишком уж открыто и наивно – кажутся. Все это не то!!
Визитер из Парижа вздохнул и медленно, прижимаясь к стенам домов, побрел за этими двоими.
Мучила изжога.
* * *
Осип включил телевизор и начал вяло просматривать программу новостей.
Он совершенно спокойно выслушал спортивный выпуск, который пестрел фамилиями Шумахер, Хаккинен, Федьков, Бэкхэм, Буре, – фамилии, которые буквально глотал Астахов, как известно, бывший заядлым поклонником футбола, хоккея и «Формулы-1». И это все при том, что собственно спортом, за исключением литербола, Иван Саныч никогда не занимался, и тяжелее бутылки ничего не поднимал. За и то – если бутылка была выпита уже наполовину.
