— Привет, — растерялся Ромка.
— По физии схлопочешь, — пообещала я.
— Виноват, — закрыл он за собой дверь и нацелился на стул.
— Стоп, — сказала я. — Никаких посиделок. Сидеть в СИЗО будешь.
Он напряженно сглотнул, давая понять, что шутка не фонтан.
— Ты что, обиделась на меня?
Я молча глянула за занавеску. Ткаченко совсем не ловил мышей. Вернее, только тем и занимался — нашел помидорный кол и азартно метил в башку мышонку, в ужасе мечущемуся по междугрядью.
Явление клоуна он, естественно, проворонил.
— Рассказывай, — потребовал Ромка. — Пока не расскажешь, не уйду. И не дуйся на меня, подумаешь, обидели!
Кое-как я от него отвязалась. В который раз повторила историю про лопату, секатор и телепузика, после чего открыла дверь и вышла на крыльцо. Ему ничего не осталось, как податься за мной следом.
— Понял, не лопух, — откомментировал он мой намек, козырнул остолбеневшему Ткаченко и слинял. Я даже не поняла, обрадовался он услышанному или огорчился.
Последней на горизонте показалась Рита Рябинина. Причем сперва она явилась в воображении, потом уже воочию. Я сидела в маминой комнате, пытаясь застегнуть набитую бельем сумку, а она стояла на Облепиховой и бренчала крючком моей калитки. Как корова колокольчиком. То открывала ее, то закрывала. Ничего удивительного — очень сообразно характеру. Наконец нечеловеческим усилием она собрала мужество и ткнула в калитку.
— Прости меня, Лида, — покаялась она, входя в комнату. — Я сама не понимаю, что несла. Но вы же набросились на меня, обвиняли…
— Я набросилась?..
Простить — это значит забыть. Я не злопамятная, но память у меня хорошая. Понимая, к чему идет дело, я обреченно вздохнула и принялась монотонно перечислять найденные под домом предметы.
— И это все? — тихо спросила Рита.
— Все, дорогая, — ответила я. — А теперь, если не трудно, развернись и, пожалуйста, выйди вон в ту дверь. Да шире шаг.
— Ой, ты знаешь, мне и правда пора, — зачастила Рябинина. — Надо еще розы укрыть, парник укрепить, дрова для печи принести…
— Ты не уезжаешь? — удивилась я.
— Да нет, остаюсь я, Лидочка. Нельзя мне в город уезжать, плохо там…
Ах ну да. Мы же морально лечимся после развода.
— А Красноперов?
Разве Ромка тоже не уезжает?
— Он уедет, но к обеду завтра обещает вернуться. Знаешь, Лида, мы с ним помирились… Мне кажется, он хороший человек, обещал кирпичи в подвал опустить…
С ума сдуреть. Какой работящий и однолюб! Бурля от злости, я чуть не вытолкала ее взашей. Ходят тут любопытные Варвары…
Я уже отвыкла от городской, лишенной напряженности и капитана Вереста жизни! Она казалась дикой и чуждой. Когда меня с тремя сумками и двумя овощными баулами высадили у родного домофона, я с трудом вспомнила, как набирается код. «Мы поможем поднять твои вещи», — предложил Верест, едва на горизонте показались памятники бетонного зодчества. «Да ни за что, — отказалась я. — Соседи помогут. Если мама увидит меня в милицейской машине, будет федеральный скандал…»
Благо наши окна не выходят во двор: рыдван с желтой полосой видели лишь два кота под грибком да глухонемой белогорячечник Агашкин, выгнанный супругой под дождь. Тащить свои вещи пришлось самой — поэтапно, с пролета на пролет, совершая длительные перекуры. К четвертому этажу я, наверное, здорово напоминала человека, закатившего на гору Казбек цистерну с питьевой водой. Да, я очень люблю свою маму, но ненавижу ее капусту!
— Не надо почестей, родные… — бормотала я под дружные недоумения домашних и брела в ванную, оставляя на полу шлейф из дачной амуниции…
Но меня и там не оставили в покое. Войдя в привычную роль обер-полицмейстера, мама активно стучала в дверь и хотела все знать. Уехала ли уже Бронислава (Хатынская), почему она не зашла, почему не помогла донести вещи, почему я приехала на три дня раньше, почему пятое, почему десятое… На что я из последних сил орала, что меня довезли соседи, таскать чужие вещи им воспитание не позволяет, и вообще, пока я моюсь, пусть весь мир подождет…
Потом были тисканья, Липучка под ногами, бурные разборки под пельмени, из которых я узнала много интересного, в том числе о себе. Что я, оказывается, лоботряска в кубе. Мало того что бегу от общественных (это каких?) и материнских обязанностей, так не успеваю даже накатать новый роман (доказывать маме невозможность «накатания» романа за полторы недели — бесполезно). Что Варюша балбесничает не переставая… Что она обросла двойками, как пень опятами, ищет Австралию в Европе, Вашингтон в России, о существовании таких священных слов, как «пластиды», «хлорофилл» и «живое вещество клетки» (мама бывший биолог), даже не подозревает, зато настойчиво порывается узнать, кто такой Рыжий Ап и что означает фраза «накосить бабок»… Что ее на днях чуть не покусала соседская болонка Брыля и, если бы Варюша не съездила ей по лбу канистрой (?!), пришлось бы делать прививку от бешенства… Что она начинает посматривать на мальчиков, в частности «на этого обормота из пятой квартиры, по которому давно Колыма изрыдалась»…
— Варюша, ты ведешь себя очень плохо, бросай эти выкозюливания, — бормотала я, невольно любуясь дочерью. Что бы там ни говорила мама, а ребенок растет симпатичный и смышленый (вон как подмигивает). Замечательный ребенок. И на Бережкова ничуть не похожий.
— Я исправлюсь, мама, — поклялась Варюша. — Ты только больше не уезжай на дачу, ладно? И вообще, пойдем спать, пусть бабушка тут одна разоряется…
Слава всем богам, наступало воровское время суток. Как мы с дочерью пробурились в спальню, я помню нечетко (у каждого из нас вообще-то своя спальня, но сегодня мы спали вместе). Очнулась утром в четверг, 11 октября. Ребенок лежал рядом и кидал мячик в потолок. То есть занимался любимым делом.
— Почему не в школе? — спросила я.
— Начинается, — вздохнула Варюша. — Еще одна бормашина. Так рано же, мама!..
— Не ори, я нормально слышу, — поморщилась я. — Как у нас с завтраком?
— Бабушка с Галиной Бланкой еще не готовы, — хихикнула Варенька. — Сходи помоги.
Неохота, но придется. Наша бабушка красиво вяжет, неплохо шьет, нормально выбивает ковры, моет стекла и пылесосит. Однако демонстративно не любит готовить. Словно и не бабушка, а царица.
После завтрака, когда посуда была вымыта, а Варюша взашей отправлена в школу, маманя вообразила себя чекистом.
— Дочь, у тебя ничего не случилось? — уперлась она в меня тяжелым, всепроникающим взглядом.
— Совершенно, — нахмурилась я (серьезное лицо — лучший друг враля). — А почему ты спрашиваешь?
— Ты расстроена.
— У меня работа не идет, мама.
— Она у тебя никогда не идет, дочь. Не помню, чтобы ты расстраивалась по таким пустякам. С дачей все в порядке?
