— Да неужто я не понимаю! — возмутилась пани Вишневская. — И кому я могу разболтать? Не этому же, который отцом прозывается, а сам дочь родную чуть не в могилу свел! А уж как я за нее рада, что хороший человек попался. Она заслужила, бедняжка. Так, говорите, сейчас она живет хорошо?
— Хорошо, и даже снова стала писать. И наверняка добьется успеха.
Соседка удовлетворенно кивала головой, радуясь за Эву, и вдруг неожиданно спросила:
— Так вы говорите, драгоценный Флорианчик околпачил ее папочку?
Вот те на! Неужели это я ей сказала? Холера! Но вроде бы она сама из его воплей это поняла.
А соседка, не дожидаясь моего подтверждения, уже понеслась:
— Так ему и надо, ревуну проклятому! Заслужил, а уж как теперь разоряется, как из себя выходит — и не расскажешь. И еще свою жену заодно с грязью смешал. Что та говорила, я не слышала, она женщина тихая, а он на нее коршуном налетает: «Дура ты последняя, и чего встреваешь, все одно не твоего ума дело, дубина стоеросовая, а туда же, указывает, заткни пасть и помалкивай!» И еще как‑то странно ее обзывал, Кассандрой и пифией какой‑то, велел ей язык за зубами держать, а уж это лишнее. Она и без того все время молчит. Говорю вам: крику, крику, весь дом трясется, а толком ничего не понять. Но что‑то там у них стряслось. А вы говорите, он из санатория сюда приезжал?
Тут я поспешила свернуть наш разговор, что‑то слишком о многом эта баба знает или догадывается, надеюсь, все же не я проболталась, а она из подслушанного сама выводы делает. Хорошо все‑таки, что я не наслала на нее Гурского, представляю, сколько неприятных слов потом услышала бы от него. Он бы и базу юридическую подвел — например, обвинив меня в подсовывании свидетелю ложных показаний.
Домой возвращалась не торопясь, стараясь немного упорядочить хаос, царящий в голове.
Папочка Эвы метал на Поренча громы и молнии — это хорошо. Поренч его объегорил — это и вовсе замечательно! И отсюда следовал вывод, который напрашивался с самого начала: образовалось товарищество Поренч–Яворский, сеющее слухи и поливающее грязью честных людей. Я тоже стала их жертвой, с той только разницей, что меня как раз Эвин папочка никоим образом не касался. И мне не было необходимости бежать на край света.
Попыталась собраться с мыслями, и тут сообразила, что Гурскому я все‑таки не все рассказала, и даже то, о чем сообщила, получилось у меня как‑то неубедительно и сумбурно. Он меня словом не попрекнул — должно быть, сам пытался упорядочить мой сумбур. Но он не говорил с пани Вишневской, а ведь я главное узнала от нее, вернее, почувствовала, сопоставила и сделала выводы. Главное же во всем моем заключении — драгоценный папочка спятил, нет, зациклился на почве дочери. Дочь принадлежит ему, она его собственность, не имеет права жить своей жизнью, должна слепо подчиняться ему — так же, как жена. Так по какому праву она проявляет такую самостоятельность, убегает от него и живет, как вздумается, занимается тем, чем хочет, и даже осмеливается добиваться каких‑то там успехов? Без него?!
Эва, дочь, которая не пожелала быть сыном. И совсем другая: оказалось, она ни в чем на него не похожа, ктому же излишне самостоятельна. Он хотел, чтобы она во всем от него зависела, повиновалась всем его приказам. А она осмелилась ослушаться! А вдруг ей бы какую золотую медаль дали? Он бы наверняка считал это своей заслугой, и получалось бы — ему дали, не ей!
Тут появляется Поренч, сразу понимает, с кем имеет дело, и успокаивает папочку: взбунтовавшаяся дочка не сама добилась успехов, она ведь ноль без палочки, тут папочка прав, но ей помогли всякие такие прохиндеи на телевидении, которые ловят таких простаков и используют в своих целях. Они и последнюю дурочку способны вознести на невиданные высоты, у них связи и возможности, любое дерьмо так преподнесут почтеннейшей публике, словно это бесценное сокровище, из идиотки звезду сделать — им раз плюнуть. Нет, для этого вовсе не обязательно затащить ее к себе в постель, им бы деньжат побольше огрести. Вот и из вашей Эвы — объявят ее открытием года и — выдоят все, что у нее за душой. Разрекламируют, растрезвонят, глупая публика послушно проглотит все, что ей преподнесут. Реклама, как известно, Двигатель торговли.
И этот жлоб, этот папочка громогласный поверил всему, что наплел лучший друг Флорианчик. Нет, так он этого дела не оставит, он покажет негодяйке, где ее место, и растолкует, что она сама по себе — ничтожество, о которое он может ноги вытирать. Только надо устранить всех этих ненужных покровителей. Ишь, и ей голову задурили, а главное, ему от этого — ни гроша медного.
Мог ли Поренч убедить кретина в том, что к вознесению Эвы причастен и Вайхенманн? А почему нет? Ведь ему нужна была знаменитость — небось сколько раз трепал эту фамилию, распаляя папочку. А Држончек? И его приплел. Теперь он тянет Эву на пьедестал, папочка слушает и багровеет, и Заморский, тот вообще Эвой завладел, она его как собачонка слушает. Вот не представляю, каким чудом можно убедить человека поверить в такие бредни, увидеть в так называемом творчестве Заморского хотя бы след Эвиного участия… Впрочем, такой ослепленный ненавистью болван во что угодно охотно поверит, если это в одной струе с его психозом.
До сих пор получается у меня вроде бы логично. Но вот дошли до Поренча, его роль, его доля участия в травле…
Дышинский и Язьгелло. Совместными усилиями они развенчали бред, который наворотил Поренч. Они понимали и другим разъяснили, что так называемые великие режиссеры–постановщики — бездарные недоноски, за душой ни капли таланта, а лишь безумная жажда обогащения, когда попирается и совесть, и даже здравый смысл. Они не помогают писателям — напротив, они их губят. Разрушают творческую атмосферу, загоняют писателя в угол, и, если он слабый и не с кем посоветоваться, затопчут, загрызут, убедят, что он — ничтожество, а без них и вообще пропадет. Вот папаша и кумекает: выходит, драгоценный Флорианчик всю дорогу катил бочку на Эву, наплел с три короба насчет помощи могущественных воротил телевидения, устраняя чужими руками своих собственных конкурентов. Папаша пришел в ярость и решил отомстить. Уж себя, любимого, никому не позволит обижать!
Вроде бы все складывается логично, но ведет к однозначному выводу: Поренча пришил папочка.
К выводу я пришла, остановившись на красный у очень сложного перекрестка — Аллеи Неподлеглости и Вилановской.
Стоп! Это я и машине, и себе. Машина послушно замерла, а я, наоборот, помчалась в своих рассуждениях дальше. Невозможно! Не мог он убить! Убийство врага всегда предполагает разрядку ненависти к нему. Убив, можно радоваться победе над поверженным противником, наслаждаться тем, как ты сумел собственной рукой уничтожить ненавистного подлеца. Злоба и ненависть исчезают, сменяясь торжеством и радостью — теперь он уже не станет пудрить ему мозги, и не надо думать, как уничтожить этого мерзавца: изрешетить пулями или изрубить на куски! О, вот откуда эти «куски»…
Пани Вишневская — просто бесценный источник информации.
И все же мне удалось взять себя в руки и свернуть в нужную улицу, а не умчаться в синюю даль…
