Вернувшись в свой кабинет, Гурский поделился свежим опытом с товарищами по работе.
— Ну, Бобик, — скривился один из них, — с головой ты точно не дружишь. Этот, как его там, Яичник...
— Яичняк.
— Один черт. Яичник, и этот второй отморозок, Пердун, потом Барбос, Кусок... да и вся компания, это ж настоящие бандюки. Витек их боится как черт ладана.
— А кроме того, Пердун водит дружбу с сынком маршала сейма, — добавил другой.
— Скорее уж внуком. Маршал-то староват...
— Чарли Чаплин постарше был, когда детишек строгать принялся...
И тут понеслось со всех сторон:
— ...напугали мерзавца, он теперь никого пальцем не тронет...
— ...у этих сопляков такие связи, неужто не понимаешь...
— ...если и дадут пару месяцев, так им наплевать...
— ...а как судья дело повернет, в жизни не догадаешься...
— ...только подставляешься, баранья башка...
Самый опытный из сыщиков даже застонал от отчаяния.
— Дурость, дурость, одна сплошная дурость! Головы вы садовые, дубины стоеросовые. Бобик — остолоп, и вы все не лучше. Да этот Витек тут ничего не решает. Если он сам дело не закроет, то наверху закроют. Да и Бобику достанется по первое число...
Но Гурский уже не слушал. Он всерьез подумывал написать жалобу на прокурора. Иначе, считал Роберт, надо менять работу.
А работу свою Гурский любил. Он пришел в полицию бороться с преступностью и ловить бандитов. Только выходило, что в своем желании он одинок. Ведь что получается? Поймал уголовника — и что с ним делать? Сразу в расход — не получится. Преступника следует предъявить прокуратуре. Только не рассчитывай, что тебя там встретят с распростертыми объятиями.
К тому же Гурский понимал: выбора у него все равно нет. Что жалобу писать, что заявление об уходе — все равно его с треском выгонят. Гурский уже и на это был готов — бунтовать так бунтовать, плевать, что все предыдущие попытки мятежа закончились плохо, — но тут на арене появился инспектор Бежан. И спас Гурского.
Инспектору Бежану нравился Роберт Гурский. Правильный, порядочный, неравнодушный, память хорошая, мозги работают, да и в людях парень разбирается. Работает в полиции уже четыре года и, хотя его разжаловали, снова получил подпоручика. Так что не прошло и нескольких месяцев, как Гурский стал полноценным поручиком, по-новому — комиссаром.
Свою роль тут сыграли и некоторые личные склонности инспектора.
Дело в том, что Бежан старался по мере сил избегать общегосударственных афер. Бытовухи в стране хватало, простой в работе не грозил, а нюх у Бежана был замечательный. Он всегда знал, где следует притормозить, всегда был в курсе, кто из прокуроров и при каких обстоятельствах вдруг ослепнет и оглохнет.
— Быстрые перемены в обществе невозможны, — с оттенком грусти поучал он Роберта. — Двести лет гадили, за двадцать лет не вычистишь. Делай свое дело, не высовывайся, не кричи на всех углах. Мы свою скромную задачу выполним, пусть даже об этом никто и не узнает. В свое время нам зачтется.
— Ох, не доживу я, — бурчал под нос Гурский. — Хорошо бы прямо сейчас тряхануть кое-кого...
Роберт по-прежнему пребывал в убеждении, что потрясти кое-кого было бы вовсе не худо, и то и дело вспоминал свои беседы с Дудусем. Только о своих мыслях он теперь помалкивал. Так все и шло. Начальник умело сдерживал служебное рвение Роберта, и репутация Гурского улучшалась день ото дня. А во всем, что касается следствия, эта парочка была просто виртуозна.
* * *
Поздним вечером, когда улицу слабо освещали лишь окна соседских домов, я сидела у окна, вооруженная двумя биноклями. Первый бинокль был совсем новенький, а второй — древний, но оба отличного качества. Где-то у меня лежали еще два, но пока они были без надобности. Один — совсем крошечный, театральный, еще довоенный (тетушкино наследство), а другой — который я купила, польстившись на рекламу, — оказался полной дрянью. Так что для серьезного дела годились лишь два.
Только не подумайте, что я внезапно рехнулась и воспылала нездоровой страстью к ночным пейзажам, — этот мир меня вполне устраивал и при свете дня. Просто я решила выяснить, далеко ли видно при плохом освещении, что требовалось для моего нового детектива, в котором один из свидетелей как раз в бинокль глазел. Вот я и пялилась на автомобильную стоянку в дальнем конце нашей улицы. То в один бинокль, то в другой.
Новенький бинокль я получила от одного давнего знакомого, в знак благодарности. Однажды на скачках в Копенгагене я одолжила ему денег, сто лет прошло, но я ему об этом ни разу не напомнила. И дело тут не в моей невиданной щедрости или глупом мотовстве, дело в географии. Я находилась в одной стране, мой должник — в другой, виделись мы крайне редко. В общем, на долге я поставила крест. С деньгами, конечно, надо бы обращаться по-серьезнее, но уж как вышло, так вышло.
Знакомый же мой, как оказалось, о долге помнил, что меня растрогало и изумило в равной степени. Впрочем, ничего удивительного в том не было. Ведь мои деньги принесли ему дикую удачу. Он начал выигрывать везде и всюду, через несколько лет разбогател. Но в один печальный день все его везение вдруг иссякло. Было — и нет его.
Разумеется, мой знакомый мог играть дальше и спокойно проигрывать, ведь нажитые деньги он успел выгодно вложить. Но проигрывать ему было как-то не по сердцу. К тому же заговорила совесть. Долг он мог вернуть давным-давно. Только игроки — народ суеверный, вот и он боялся, что вместе с моими деньгами его покинет удача. Озарение снизошло на него в Шарлоттенлунде. Я, как живая, явилась моему должнику, и он понял, что срок вышел и тянуть больше не следует.
В знак раскаяния к долгу он присовокупил и бинокль.
Под конец того же дня курьерская почта доставила мне посылку, заключавшую в себе оптический прибор, записку и пять банкнот по сто датских крон. Я с грустью подумала, что тогда это было целое состояние, а сейчас каких-то паршивых двести пятьдесят злотых. Приблизительно. Но зато какие проценты!
Сама я в жизни бы не купила себе подобной роскоши. Записка была по-французски, и с ней я с грехом пополам разобралась. Пусть бинокль принесет мне счастье, и да помогут мне все эти сменные штучки-дрючки (для солнечного дня и для темного времени суток), которые к нему прилагаются. Я ведь наверняка помню, как трудно различить на вечернем заезде, какая лошадь под каким номером бежит.
Еще бы я не помнила...
А вот где он раздобыл этот шедевр оптики, мой должник не упомянул ни словом. Инструкция тоже подкачала: на что мне шесть языков, если среди них нет польского? Так что неясные моменты остались. Однако повода для расстройства не было.
Бог с ним, с изготовителем бинокля, куда больше меня интересовала его дальность. Интересно, автомобильные номера сумею различить? Я напряженно всматривалась в парковку, на которой стояло всего четыре автомобиля — два на нормальном расстоянии друг от друга и два впритирку. Машины я видела сбоку и под углом, номера расплывались.
