— Спасибо за совет, Николай Сигизмундович, Александру я не помогала детей растить, потому что двадцать лет жизни отдала Верочке и вам. Я думала, что я для вас мать, а оказывается, была я вам нужна как кухарка, прачка… нянька…
— Мама, одумайся, что ты говоришь?! Зачем эти упреки?! Ты делала то, что делают все матери…
— Правильно, дочь. Я выполняла материнский долг, выполнила его до конца, безотказно. Но люди говорят, что, кроме материнского, бывает еще и сыновний долг, в данном случае дочерний. Вы о таком не слышали? Так вот. Ехать мне некуда и незачем. Здесь мой дом. Моя комната, в ней я и буду жить.
Шум в ушах усилился, и в глазах начинало рябить. Она уже плохо слышала, что говорили дочь и зять.
Да и не следовало ей больше ничего слышать.
…Она лежала на своей раскладушке, закрывшись с головой одеялом. Ушли в театр Вера и Николай Сигизмундович. Пришел Виталий. Анна Яковлевна слышала, как Поля говорила с ним в коридоре сердитым полушепотом. Потом, видимо, задремала, померещилось, что кто-то тянет осторожно одеяло.
Перед раскладушкой на корточках сидел Витасик.
— Вставай, бабуся, переселяться будем… Ну, чего ты расстроилась? Это же я, балда, осел лопоухий, виноват. Не мог сам додуматься. И ты тоже хороша, сказала бы мне сразу, как Игорь уехал… Ты думаешь, мне здесь хуже будет? Завтра я буфет к чертям собачьим, в сарай… Во всю стену стеллаж под книги сгрохаю, стол вот сюда к окну, раскладушку днем за печку, представляешь, как здорово получится? Чего ты плачешь? Зачем ты с ними говорила?! Это же мещане, обыватели… Ты с ними не смей говорить, пока они перед тобой не извинятся…
Из-за портьерки выглянула Поля, сердито цыкнула на Виталия:
— Хватит болтать-то! Айда перевозиться, я там твои манатки уже склала. А вам, Яковлевна, нечего переживать… тоже мне… пришла охота… переживать. Правильно Витька-то говорит: пущай прощения попросят, а вы еще подумайте, прощать или нет. Вы в своем праве, давно было пора… Айда, Витька, пошли стол перетаскивать!
Враг умный и беспощадный
— Как мы разошлись? А мы не расходились. Виктор был на практике, я сложила в чемодан свои тряпочки, забрала в техникуме документы и уехала. Вот и все. Дальше вы сами знаете. Полгода поработала — и в декретный. Родила себе Илюшечку-душечку и живу-поживаю, добра наживаю.
Ладно. Вы Илюхе моему вроде бабушки, я расскажу, чтобы вам разные трагедии не мерещились. Не было никаких трагедий. Все очень просто получилось. Я в деревне была, практику проходила в сельской библиотеке. Схватила воспаление легких. Девчонки Виктору написали, он примчался… Выписалась я из больницы, и мы там же, в деревне, поженились. Мы с ним два года дружили, а жениться порешили, когда он институт окончит. Я должна была за это время закончить техникум, начать работать и заочно учиться в Московском библиотечном.
А тут взяли и поженились. Я очень тяжело переболела. Виктор со страху чуть с ума не сошел.
Он и говорит: «Ксанка, убедилась? Нельзя нам больше друг без друга…»
Ну, и поженились. Он написал матери письмо. Хорошее, большое письмо. И я сдуру подписалась — «ваша Ксана». Она не ответила.
Виктор меня успокаивал: «Не думай ни о чем. Мама у меня умница. Она тебя полюбит, когда поближе узнает».
Он ее очень уважал. И верил ей во всем. Отец его Илья Дмитриевич в Берлине погиб, перед самой победой. А Виктор у нее один-единственный. Он мне несколько раз говорил: «Мама мне всю жизнь отдала…»
Свекровь моя — хирург. Очень хороший хирург. И вообще она на все руки мастерица. Хозяйка прекрасная, и пианистка, и рукодельница. Ее художественные вышивки даже в Москве на выставке прикладного искусства экспонировались.
Ну, вот, приехали мы. Вышла она в прихожую. А я после болезни — пугало огородное. Длинная, худющая… глаза по ложке, нос торчит. Виктор держит меня за руку и говорит: «Мама, знакомься. Это моя Ксюша».
Обычно он меня Ксанкой звал, а Ксюшкой… ну, это только для нас двоих.
Смотрит она на меня и молчит. Потом перевела взгляд на Виктора. Лицо спокойное, каменное, а в глазах… отчаяние и жалость. Понимаете? «Несчастный мой Виктор…»
Вот что у нее было в глазах. Потом она все же подала мне руку. И сказала тихо так… с расстановкой. «Здравствуйте… Ксюша».
Вот так и началась наша семейная жизнь. Мой медовый месяц. Обращалась она ко мне не часто. Вообще я для нее вроде как не существовала. Живу рядом, дышу, и в то же время будто меня не было и нет. А обращалась всегда очень вежливо и только на вы: «Пожалуйста, Ксюша», «Будьте добры…»
Мне хотелось разгрузить ее от домашней работы, чтобы не быть обузой, но в первые же дни выяснилось, что я ничего не умею делать… Даже посуду мыть она мне не доверяла… Возьмет тарелку или стакан и так брезгливо ошпарит кипятком. Возьмусь за какое-нибудь дело, она подойдет и вежливо, без раздражения: «Не нужно, Ксюша. Прошу вас, не нужно. Идите к себе».
Только пол мыть мне разрешалось, позднее до стирки допустила. Я и тому рада была… В общем, чувствовала я себя, как привезенная из деревни неумеха-горничная… Ксюша.
Только та и разница, что неумелых горничных барыни обучают, а меня она обучала на особый лад.
Как-то я взяла щетку, надо было Виктору костюм почистить, и забыла сразу на место положить. Она положила щетку на полочку и говорит: «Я попрошу вас, Ксюша, без разрешения мои вещи не брать и в мое отсутствие в комнату мою не входить».
Вот так вот вежливо и культурно учила она меня уму-разуму.
Несмотря на пятьдесят с лишним лет, она еще очень красивая была. Одевалась элегантно, следила за собой. Изящная… Умная… Умелая.
А я, честное слово, даже понять не могу, что тогда со мной происходило.
Я тупела в ее присутствии, становилась неуклюжей, косноязычной, была совершенно бессильна против ее тактики.
К ней часто приходили в гости ее давние приятельницы.
Такие же интеллигентные, воспитанные, остроумные. Беседуют в столовой, негромко, вспоминают какую-то медсестру Валю, уволенную из их клиники.
Моя свекровушка, Калерия Анатольевна, говорит грустно, сожалеюще:
— Просто она была до ужаса бездарна… Между прочим, в народе этих несчастных людей называют никчемушными. За что ни берется, все получается тускло, неловко, некрасиво…
Потом они начинают спорить о женской обаятельности.
— Юлечка, дорогая, дело не в красоте. Возьмите Нину Аркадьевну: и носишко вздернут, и рот великоват а в целом прелесть.
Это опять же она говорит, Калерия Анатольевна.
— Женская обаятельность… трудно определить из каких элементов она слагается. Сочетание изящества, врожденной женственности с острым, живым умом, чувством юмора… Нет, нет, дорогая моя! Разумеется, воспитание играет огромную роль, но никакая внешняя культура, никакой диплом и даже ученая степень не могут компенсировать этой… я бы сказала, женской неполноценности.
