Напарник разговаривает, только если я к нему обращаюсь. Я не устанавливал такого правила, но оно мне по душе. Напарника ничуть не смущает долгое молчание, и меня тоже. За несколько лет немногословного общения мы научились понимать друг друга с помощью кивков, подмигивания и пауз. На полпути к Майлоу я открываю папку с делом и начинаю черкать заметки.
Двойное убийство было настолько чудовищным, что за него не брался ни один местный адвокат. После ареста на Гарди достаточно было просто взглянуть, чтобы отбросить любые сомнения в его виновности. Длинные крашеные, черные как смоль волосы, причудливый набор пирсинга выше шеи и татуировок ниже ее, стальные серьги под стать, холодные светлые глаза и ухмылка, говорившая: «Ладно, я это сделал, что теперь?» В своем первом репортаже местная газета Майлоу описала его как «члена сатанинского культа, уже привлекавшегося за растление малолетних».
А как насчет честного и непредвзятого освещения событий? Гарди никогда не был членом сатанинского культа, да и покушение на растление тоже вызывает вопросы. Но с этого момента он стал виновным, и я до сих пор удивляюсь, что его все еще не осудили. Гарди хотели вздернуть уже давно.
Само собой разумеется, что все адвокаты в Майлоу тут же заперли двери и отключили телефоны. Городок слишком мал, чтобы содержать службу государственных защитников, и в случае неплатежеспособности подсудимого адвокат назначается решением судьи. По негласному правилу, такие бесперспективные дела поручаются молодым городским адвокатам: во-первых, кому-то же надо их вести, а во-вторых, юристы постарше уже прошли через это, когда сами начинали. Однако защищать Гарди не соглашался никто, и, честно говоря, я их не виню. Это их город и их жизнь, и такой клиент в послужном списке может бросить тень на всю карьеру.
Как члены общества, мы все свято верим, что у обвиняемого в совершении тяжкого преступления есть право на справедливый суд, но далеко не всем нравится, когда для обеспечения этого права привлекается толковый адвокат. Меня часто спрашивают: «Как вы можете защищать такого подонка?» На это я просто отвечаю, что кто-то должен это делать, и быстро ретируюсь.
Хотим ли мы в самом деле справедливого судебного разбирательства? Нет, не хотим. Мы хотим справедливости, причем немедленно. А что является справедливым, определяем сами в каждом конкретном случае.
Точно так же мы не верим в справедливое судебное разбирательство, поскольку ничуть не сомневаемся, что его не существует. Презумпцию невиновности теперь сменила презумпция вины. Бремя доказательства превратилось в пародию, поскольку доказательством зачастую является ложь. Вина при отсутствии обоснованного сомнения означает только одно: если есть вероятность, что он это сделал, давайте уберем его куда-нибудь подальше.
Как бы то ни было, адвокаты бросились врассыпную, и Гарди остался без защитника. И вскоре позвонили мне, что довольно красноречиво свидетельствует о моей репутации – уж не знаю, радоваться этому или огорчаться. В юридических кругах нашей части штата теперь хорошо известно, что, если все отказываются вести дело, надо обратиться к Себастиану Радду. Он готов защищать кого угодно!
После ареста Гарди возле тюрьмы собралась толпа и требовала справедливости. Когда полицейские вели его в наручниках к фургону, чтобы отвезти в суд, толпа осыпала его проклятиями и забрасывала помидорами и камнями. Об этом подробно написали в местной газете и даже сняли специальный репортаж для вечерних новостей Города (в Майлоу нет своей сетевой станции, только дешевое кабельное оборудование). Я умолял перенести суд в другое место, просил судью проводить судебные заседания не меньше чем за сто миль от Майлоу, чтобы имелся хоть какой-то шанс найти хотя бы нескольких присяжных, кто не швырял бы в подсудимого камнями и не проклинал его за ужином. Но нам отказали. Все мои досудебные ходатайства были отклонены.
Город жаждал справедливости. Жаждал крови.
Наш фургон свернул к зданию суда и остановился у заднего входа: группы поддержки не наблюдается, но кое-кто из завсегдатаев, как всегда, на месте. Они собрались за полицейским ограждением, выставленным неподалеку, и размахивают убогими плакатами с очень содержательными надписями, вроде «Детоубийцу в петлю!», «Сатана ждет!» и «Радд, подонок, вон из Майлоу!». Этих трогательных энтузиастов набралось около десятка, и их цель – поглумиться надо мной, но главное – показать свою ненависть к Гарди, которого вот-вот должны привезти сюда же. В первые дни процесса эту маленькую группку даже снимали, и кое-кто со своими плакатами попал в газеты. Понятное дело, это еще больше их раззадорило, и с тех пор они дежурят здесь каждое утро. Толстуха Сьюзи держит плакат «Радд – подонок!» и смотрит так, будто хочет пристрелить меня на месте. Боб-Патрон, утверждающий, будто приходится родственником одной из погибших девочек, сказал, о чем даже написали, что судебный процесс был пустой тратой времени. Боюсь, в этом он прав.
Остановив фургон, Напарник устремляется к моей двери, к нему присоединяются три молодых помощника шерифа такой же внушительной комплекции. Я выхожу, и меня сразу обступают, чтобы прикрыть, после чего вталкивают в заднюю дверь здания суда, а Боб-Патрон громко обзывает шлюхой. Я благополучно добрался и теперь в безопасности. Я не знаю ни одного случая за последнее время, когда адвоката по уголовным делам застрелили у здания суда в разгар судебного процесса, однако уже смирился с тем, что вполне могу оказаться первым.
Мы поднимаемся по узкой задней лестнице, на которую никого больше не пускают, и меня проводят в небольшую комнату без окон, где когда-то держали заключенных, дожидаясь появления судьи. Через несколько минут прибывает Гарди, доставленный в целости и сохранности. Напарник выходит в коридор и закрывает за собой дверь.
– Ну как ты? – спрашиваю я, когда мы остаемся одни.
Он улыбается и потирает запястья, на несколько часов освобожденные от наручников.
– Кажется, нормально. Спал мало.
Душ он не принимал, потому что боится его принимать. Время от времени он пробует это сделать, но ему не включают горячую воду. Поэтому от Гарди несет застарелым потом и грязным постельным бельем, и я рад, что в зале суда он находится достаточно далеко от жюри. Черная краска постепенно сходит с его волос, и они с каждым днем становятся светлее, а кожа бледнее. Он меняет цвет прямо на глазах у жюри, что лишь подтверждает его нечеловеческую природу и сатанинскую сущность.
– Что сегодня? – спрашивает он с почти детским любопытством. Коэффициент умственного развития Гарди равен семидесяти, это едва позволяет привлечь его к уголовной ответственности и вынести смертный приговор.
– Боюсь, то же самое, Гарди. Продолжение прежнего.
– А ты не можешь заставить их перестать врать?
– Нет, не могу.
У штата нет никаких улик, свидетельствующих о причастности Гарди к убийствам. Абсолютно никаких. Поэтому, вместо того чтобы принять это во внимание и пересмотреть заведенное дело, штат поступает так, как привык поступать в подобных случаях. А именно: идет напролом, закусив удила, опираясь на вымыслы и сфабрикованные показания.
