– Люди зовут меня Торгримом.
Я ждал – и все ждали, – чтобы он назвал имя своего отца.
И землю, где был рождён. Тогда мы знали бы, кто это такой пожаловал и чего от
него ждать. Но Торгрим молчал. И я уже видел, что его молчание пришлось не по
нраву старому ярлу. Я хорошо знал своего воспитателя. Торгриму не видать от
него ни доверия, ни любви.
Но мне, привыкшему к мудрости старого Хёгни, впервые не
захотелось с ним соглашаться… Торгрим чем-то понравился мне. Быть может, тем,
что назвал красавицей мою Асгерд. Я любил её. Но другие люди смотрели на неё
обычными глазами. И видели просто круглолицую девочку со смешными конопушками
на носу…
Я повёл Торгрима с собой, чтобы дать ему сухую одежду. Я был
вдвое моложе него, но тоже не из маленьких. И пока мы шли, он вдруг сказал мне:
– Так, значит, вот каков сын Эгиля конунга сына Хаки,
которого, как я слышал, недавно внесли в могильный курган.
Я удивился таким словам и ответил:
– Ты не ошибся, пришелец, не пойму только, откуда тебе
меня знать. Ты же меня ни разу не видел.
У Торгрима глаза сидели глубоко под бровями, и оттого
казалось, будто он всё время угрюмо смотрел исподлобья.
– Я видел твоего отца, и этого достаточно. Ты похож на
конунга. У тебя то же лицо.
И эти речи озадачили меня ещё больше, потому что до тех пор
меня чаще называли похожим на мать. Я любил свою мать. Я всегда привозил ей подарки,
когда мы заходили на Острова. Однако для воина больше чести продолжить собою
отца. И я был благодарен Торгриму за то, что он первым подметил моё сходство с
отцом и сказал о нём вслух.
А когда он примерял мою рубашку, ему случилось оступиться
впотьмах, и я увидел шрамы у него на спине.
Очень давнишние, они тянулись вдоль хребта, как две толстые
белые змеи… И, как две змеи, шевелились при каждом движении. Я поднял было
руку… и не посмел притронуться к ним. Что могло оставить такие следы? У меня
мелькнула было догадка, но я её сразу отбросил. Нет. Не уходит живым тот, кому
запустил когти в спину «кровавый орёл»…
Я спросил его:
– Что это такое у тебя на спине?
Он замер с моей рубашкой в руках. Словно почувствовал
внезапный удар и пытался понять, не смертельную ли рану ему нанесли. Потом
медленно повернулся. И проговорил неожиданно спокойно:
– Вот теперь я узнаю, умеет ли молчать сын конунга
Островов.
Тут я подумал, что за всем этим, быть может, стояло какое-то
бесчестье. Ведь рубцы на спине – совсем не то, чем хвастается воин. Но я ничего
не сказал. И не то чтобы я побоялся сцепиться с ним в тесной каморке, куда мы
забрались. Просто мне не хотелось зря его обижать.
За едой Торгрим коснулся моего локтя своим. И спросил:
– Кто это там сидит, такой рослый, с крашеными
ресницами?
– Это Хольмганг-Кари сын Льота из Вестфольда, –
сказал я ему. – И людям кажется, что мало проку ссориться с ним, потому
что он почти что берсерк и умеет за себя постоять.
– Вот как?.. – усмехнулся Торгрим. И я было
встревожился, ожидая каких-то язвительных слов, назначенных рассердить нашего
Кари. Так иной раз поступали пришлые задиры, которым вечно не терпится
испытывать себя и других. Но Торгрим ничего не добавил, и тогда я сказал:
– А та, что покормила твоего Серого, это Асгерд дочь Хальвдана
сына Хёгни, нашего ярла. И я посватаюсь к ней, когда займу место отца.
Немало мужества надо для спора с бурями вроде той, что
заметала снегом наш фиорд. И чем бы ни кончился такой спор, редко он проходит
для спорившего бесследно.
Торгрим не показывал вида, но я-то подметил, как он замёрз.
Он пил пиво и ел горячую рыбу, но согреться так и не смог. Ночью я слышал, как
он ворочался, а потом начал кашлять. Он уснул только под утро, когда пришёл
Серый и свернулся у него в ногах.
Я слышал всё это, потому что он лежал на лавке рядом со
мной, под одеялом, которое я ему подарил. Если бы не нашлось лишнего, я отдал
бы ему своё. Гость ни в чём не должен узнать недостатка. Гость живёт в доме,
сколько пожелает, и уходит, когда ему захочется. И даже если этот гость – твой
кровный враг и ты это знаешь. Торгрим мог не приглянуться старому Хёгни, но
даже и он, мой приёмный отец, никогда не отважился бы прогнать его за порог!
Утром Торгрим поднялся с трудом… Он очень не хотел
признаваться, что заболел, но, когда он выбрался из-под одеяла, его затрясло. Я
сказал ему:
– Ты простудился.
Он посмотрел на меня и неохотно кивнул. Начинавшийся жар
заставлял его судорожно, толчками вбирать в себя воздух. Я хотел принести мёда
или сушёной малины, но он вдруг спросил:
– Куда ты положил мои лыжи?
Вот, значит, как он решил избавляться от хвори. Встать на
лыжи и гнать себя безо всякой пощады, пока не прохватит обильный исцеляющий
пот… Не каждому это под силу, тут нужен крепкий дух и закалённое тело. Я
подумал, что Торгрим был уже слишком болен для лыжного бега. Но я промолчал, он
ведь вовсе не походил на человека, который нуждается в советах юнца. Я принёс
ему лыжи и сказал:
– Я пошёл бы с тобой.
Старый Хёгни навряд ли похвалит меня, отпусти я его одного.
Снаружи было тихо… Над горами и морем неподвижно стояло
серое небо. Лишь в одном месте в облаках желтела промоина, и оттуда тускло
светило солнце, негреющее, медного цвета. Оно даже не отбрасывало теней.
За ночь похолодало, и мокрый снег превратился в наст,
твёрдый, прочный, как боевой щит… Наст легко выдерживал человека, но кабанов и
лосей ждали тяжкие времена. Обутые копытами ноги станут проламывать ледяную
кору, и кровь окрасит следы, привлекая хищного зверя. И будут задыхаться и
биться подо льдом глухари, закопавшиеся в снег накануне. И только волки,
перекликаясь, погонят охваченную ужасом добычу…
Мы привязали лыжи к ногам и двинулись со двора. Я видел,
каким усилием дались Торгриму первые сотни шагов. Болезнь ломала его, он то и
дело вытирал слезившиеся глаза. По-моему, раз или два он даже приостанавливался
в раздумье: а не повернуть ли назад, в приветливый дом, к пылающему очагу и
пушистому одеялу… Но нет. Он только заставлял себя идти всё быстрей. Он был
очень горд и упрям, я уже успел это понять. Я держался у него за плечом. Пусть
ему кажется, что я вот-вот его обгоню. Некоторое время спустя мы неслись уже во
весь дух, и Серый поспевал за нами, вывалив из пасти язык.
Наверное, Торгрим всё же хорошо знал, что делал. Его
движения постепенно делались легче и слаженней, только лыжи со свистом неслись
по гладкому насту. Поймать его здорового наверняка было непросто, даже теперь я
не без труда шёл с ним наравне. Я смотрел ему в спину и думал о том, как
извивались на этой спине белые змеи. Мне было жалко, что он не захотел рассказать.
Потом мы прошли лес и выбрались к морю.
