Полынья отпускала его неохотно… Тонкий лёд скрипел и
прогибался под нами, вода догнала меня и стала впитываться в одежду. Если лёд
затрещит, нам обоим придётся одинаково худо. Торгрим тоже понял это и
усмехнулся сведенными губами:
– Обрежь ремень, конунгов сын, Ран уже схватила меня за
пятку. Мало проку тебе держать меня так крепко, как ты это делаешь.
Я не ответил. ?? лежал лицом в воде, и кровь сочилась из-под
??огтей. Серый хрипел в постромках. Потом Торгрим выбрался из полыньи весь и
растянулся на льду. Ноги и нижняя половина тела едва ему повиновались. Но мне
стало легче тащить, и я больше не останавливался, пока не оставил полынью
далеко позади.
Тогда я выпустил Серого, уткнулся лицом в снег и долго лежал
неподвижно. Я всхлипывал и никак не мог отдышаться. Я больше не думал ни об
Асгерд, ни о том, что у меня у самого остались сухими лишь волосы на голове, и
мороз жадно схватывал одежду, добираясь до тела…
Я знал только, что мы оба остались живы, Торгрим и я.
Я плохо помню, как мы возвращались домой. Позже мне
рассказали, что первым, путаясь в перегрызенных постромках, во двор прибежал
Серый. Он принёс в зубах рукавицу Торгрима. Тогда Хёгни ярл понял, что дело
неладно, и послал по его следу людей. И когда те люди миновали ворота, им
показалось, будто по берегу плелись в обнимку два инеистых великана из сказки.
Мой воспитатель очень боялся, как бы я не заболел. Но с нами
ничего не случилось, ни с Торгримом, ни со мной. Мы оба сразу свалились спать и
проспали до вечера следующего дня. Я проснулся голодным и запросил есть, и
Хёгни стал спрашивать меня, как было дело. И я рассказал всё по порядку,
промолчав только об Асгерд и её словах у очага. И лишь потом вспомнил, что
совсем позабыл о крутом обрыве и о своём спуске с него. Но я не стал
возвращаться к началу и путать рассказ. Ведь это была безделица, не стоившая
похвальбы.
4
После этого до самой весны всё было тихо. Не случилось
ничего, о чём следовало бы вспомнить. И я по-прежнему сидел за столом рядом с
Асгерд и угощал её из своего рога. Иначе стали бы много говорить про неё, про
Торгрима и про меня. А когда распустились подснежники и фиорд очистился ото
льда, мы спустили на воду мой новый корабль.
Он давно уже стоял в сарае совсем готовый. И чёрные смолёные
бока отсвечивали подобно железным, когда я приходил его навестить. Я
разговаривал с кораблём и гладил его дубовое тело. Он слушал меня и молча
запоминал мои речи. Или глухо гудел, если я хлопал его ладонью. Когда вокруг
будет реветь бездонное море, придёт его черёд показать, любит он меня или нет…
Мы осторожно вынули боковые подпорки и повели корабль из
сарая, перекладывая катки. Тут стало ясно, что наш Кари не зря хвастался
ремеслом. Корабль шёл легко, не заваливаясь ни вправо, ни влево. Нас было не
более тридцати человек, но мы без особой натуги притащили его на берег.
Последнее усилие, и под дружный крик всех смотревших изогнутый форштевень
впервые соприкоснулся с водой… Корабль вошёл в неё так, что любой мог понять:
берег служил ему лишь временным пристанищем, а теперь он попал домой.
Раскачиваясь, он кланялся морю и приветствовал его. И дух захватывало от его
красоты. И я сказал:
– Чайку игр валькирий
дочки Вана-Ньёрда,
ласковые, нянчат
на синих ладонях.
Если есть удача,
не боятся бури
спешащие к рати
на Слейпнире моря…
Ибо я назвал его Слейпнир, что значит – быстро скользящий.
Слейпниром зовут люди серого коня о восьми чудесных ногах, на котором
одноглазый Один торопится к полям битв…
Я не очень думал, что говорил, песнь складывалась сама.
Может быть, кто-то пожелает запомнить её, а нет, так и не надо, я сложу другую,
получше. Мне казалось, я вправду попробовал мёда и скоро стану могучим скальдом
вроде Браги Старого, которого Боги угощают за своим столом…
И не удивился бы таким речам и думам тот, кто смотрел на мой
корабль вместе со мной!
Хёгни ярл, мой приёмный отец, часто гостил в этом фиорде, у
Гуннара бонда сына Сиггейра. Гуннару это нравилось, потому что Хёгни был щедр.
И никакой враг не отважился бы напасть на двор, где вставали на якоря его
корабли. Вот и в эту весну, едва мы начали собираться в море, Гуннар начал
просить нас приехать опять. Однако теперь он усердно ходил не только за Хёгни,
но и за мной.
Ярл благодарил хозяина и обещал не забывать, но мне что-то
подсказывало: больше он сюда не вернётся. Должно быть, он сильно состарился.
Ведь и я уже не был тем малышом, которого мой отец когда-то посадил ему на
колени. Я сделался викингом и мужчиной, и скоро меня назовут конунгом Островов…
Наверное, Хёгни решил бросить походы и осесть в Хьялтланде,
на берегу. Иногда мне приходило на ум: а ведь тогда его воины навряд ли будут
нужны ему, как теперь. Кари-Поединщик и все эти люди, среди которых я вырос…
Захотят ли они тоже назвать меня конунгом? Или выберут кого-нибудь между собой
и уйдут? Пожалуй, они поступят так, как им посоветует ярл. У меня чесался язык
спросить его, но я молчал. Это было бы недостойно.
В тот раз Хёгни надумал забрать у Гуннара свою внучку и
взять её с собой. Надеялся, верно, её образумить. Ведь Торгрим не был его
человеком и неизвестно, сядет ли он с нами на вёсла. Может быть, он останется
по эту сторону моря, и, глядишь, будет всё-таки выпито пиво на моей свадьбе с
дочерью Хальвдана сына Хёгни…
Торгрим подошёл ко мне и спросил, не найдётся ли для него
местечка на моём корабле.
Я знал, что раздосадованный Хёгни выбранит меня за глупость,
ведь я брал человека, на которого заглядывалась моя Асгерд, и это вместо того,
чтобы вызвать его на хольмганг… Я сказал:
– Ты будешь грести тем же веслом, что и я.
Ибо Вига-Торгрим стоил десяти девчонок, и каждая вдвое краше
ярловой внучки!
Но я не мог перестать думать о ней, я ведь любил её. В
последний вечер я долго бродил по берегу один. На деревьях готовы были лопаться
почки, я прикасался ладонью к шершавым влажным стволам и слышал движение и шум
глубоко под корой. Пахло так, как никогда не пахнет ни осенью, ни зимой, –
талой водой и прошлогодними листьями… и ещё чем-то, от чего ныло в груди.
Ноги принесли меня к месту, которое мы с Асгерд ещё недавно
называли своим. Там росла кривая сосна, на корявом стволе хватало места как раз
для двоих. Оттуда был далеко виден фиорд. Почти до самого моря. В прежние годы
Асгерд всегда приходила сюда помахать мне рукой. И я долго видел её светлое
платье среди зелени и тёмных береговых скал. Теперь, пожалуй, незачем было бы
смотреть, даже если бы Асгерд осталась.
Сумерки уже сгущались, но я разглядел сидевшего на сосне
человека, и сердце подпрыгнуло. Человек пошевелился и кашлянул. Это был
Торгрим.
Я прирос к камням, на которых стоял… Торгрим смотрел на
тропинку с Гуннарова двора, и было ясно, что не меня он здесь поджидал.
