Он никогда не пришёл бы сюда, если бы знал. Наверняка это
Асгерд показала ему нашу сосну. И, конечно, не стала рассказывать, как сидела
здесь со мной.
Сердце билось толчками, глухо и тяжело. Торгрим был хорошим
охотником. Но я обошёл его так, что он не услышал. И зашагал домой напрямик.
Я до сих пор не знаю, что, собственно, я собирался сделать
или сказать… Я как раз застал мою Асгерд, когда она расчесала волосы костяным
гребнем и прилаживала на лоб повязку, затканную серебром. Эту повязку я привёз
ей из Валланда.
Я встал против неё и стал на неё смотреть, и гребень замер у
неё в руке. А рабыни, хлопотавшие у очага, переглянулись и выскочили за дверь.
Я сказал:
– Сядь-ка со мной, Асгерд. Я хочу, чтобы ты села со
мной, как ты это делала раньше.
Она села. Было похоже, она наконец-то меня испугалась. Я
взял её руку и сказал:
– Когда Торгрим поступает как я, ему навряд ли кажется,
будто он взял в руки лягушку.
Асгерд выдернула руку и отскочила прочь:
– Тебе-то что до этого, Эйрик сын Эгиля!
Я ответил:
– А то, что я тебя чаще вижу с ним, чем одну, и мне это
мало нравится. Я ведь и сейчас знаю, куда ты собралась.
Асгерд не раздумывала долго:
– Торгрим скорее срубил бы мне голову, но не стал
бегать за мной, как это делаешь ты.
Тогда я поднялся и пошёл прочь, потому что мне больше нечего
было сказать моей Асгерд дочери Хальвдана сына Хёгни. Я не ощущал даже боли,
только пустоту, как после голода зимой. Моя Сигюн не пожелала держать надо мной
чашу, и я не видел особенной разницы, куда идти.
Я пошёл к кораблю… Если есть на свете что-то надёжное, так
это корабль. Его прочная палуба не подведёт, не выскочит предательски из-под
ног. Я взошёл по еловым мосткам, и тяжёлая лодья чуть вздрогнула, узнав мои
шаги.
– Это я, – сказал я кораблю. Я сел на своё место и
стал смотреть на звёзды за бортом. Добрые жёны перевелись. Такие, какой моя
мать была для отца. Недаром он не смотрел на других. И потому был всегда так
удачлив в походах, ведь она любила его и ждала!
А злую жену и брать незачем… Ведь не только от невесты можно
дождаться, чтобы ей приглянулся другой.
Потом я подумал о завтрашнем дне и порадовался ему. Завтра
будут поставлены паруса, и мы с Торгримом пойдём на одном корабле, Асгерд же –
на другом. И так будет каждый день до вечера, а когда мы минуем шхеры и
начнется открытое море – подряд несколько дней.
А потом я приеду в Хьялтланд и обниму свою мать. И она
обнимет меня так же крепко, как я её, потому что у матери есть только те
сыновья, которых она сама родила. И ей нету нужды смотреть в дверь, ожидая, не
шагнёт ли к очагу ещё кто-нибудь, как Торгрим, из ниоткуда, из ночной мглы.
Ветер почти всегда дует над океаном…
Можно поставить парус, когда он тянет в борт или в корму. И
если нет бури, сидеть почти без дела, пока кормщик не повернёт правило. Но если
ветер стихает или становится встречным – тут уж не заскучаешь. Тут уж
приходится грести и грести, сменяя друг друга на вёслах! Оттого у нас даже
зимой не сходили с ладоней мозоли, твёрдые, точно край дубовой доски. И тяжелы
на мечах были руки, привыкшие к тяжести вёсел.
В том походе Эгир нас баловал. Ветер послушно натягивал
парус, пока не минула середина дороги. А потом, что редко бывает весной, в море
пал штиль. И лишь мёртвая зыбь катилась да катилась из-за горизонта, баюкая
корабли…
Мы опустили мачты и уложили вдоль палуб, и вёсла
заворочались в гребных люках, размеренно падая и поднимаясь, как крылья морских
птиц, неутомимых в полёте…
Ледяная вода ещё дышала из-за борта мертвенным холодом, и бродячие
льдины показывались над круглыми спинами волн, но когда Торгрим сменял меня на
весле и я ложился на палубу – палуба была тёплой от солнечных лучей.
Мой корабль нёс меня по морю…
Мы принадлежали друг другу, я и корабль. Я видел рождение
моего корабля, а он, возможно, увидит мою смерть. Я принял его, как принимают
ребёнка, а он понесёт меня к Одину в Вальхаллу, когда настанет мой срок и я
свалюсь на его палубу, сражённый ударом копья…
Я лежал на тёплых досках, закинув за голову усталые руки, и
смотрел на Торгрима, державшего весло. За краткое время похода он переменился
едва ли не больше, чем за целую зиму. В нём поселилась какая-то тайная радость,
и мне трудно было её объяснить. Сперва я решил, что он просто соскучился по
морской работе и кораблю. Но нет. Он скорей походил на воина, который долго и
трудно шёл к месту сражения – и наконец обогнул последний мыс и увидел врага
прямо перед собой…
Может, именно потому он перестал прятать свои рубцы. Он
сидел на скамье голый по пояс. Тысячелетняя песня помогала гребцам наклоняться
над вёслами и снова откидываться назад. Я смотрел на Торгрима и видел, что
железо тут начиналось прямо под кожей. Асгерд была всё-таки права, выбрав из
нас двоих его, а не меня. Белые змеи плясали на широкой спине. Седеющая грива
спадала из-под повязки, и моя молодость не была большим достоинством сама по
себе.
Ничего. Через двадцать зим я буду очень похож на него. Я это
знал. А до тех пор я вполне проживу и без жены. И когда Торгрим отыщет своего
недруга, я сумею встать с ним плечом к плечу.
Скоро мы должны были прийти в Хьялтланд, на Острова, где был
курган отца и рядом мой дом, а на берегу ждала меня мать. Мы устроили привал на
острове Медвежьем, последний привал на нашем пути. Этот остров был назван так
из-за белых медведей, которых, что ни год, приносили с севера плавучие льды.
Вот и нынче на западном берегу прятался в скалах чудовищный зверь. Но на
обширном острове хватало пищи для всех, страшный пришелец пока ни разу не
потревожил ни людей, ни скотину, жители видели только следы его лап.
А ещё Медвежий был знаменит тем, что именно здесь мой отец
однажды сразился с оркнейским викингом, Сигвальди ярлом, и опрокинул его в
жестоком бою. Как рассказывали, Сигвальди тоже любил здесь останавливаться и
нещадно обирал рыбаков, так что эти люди с тех пор всегда были приветливы и с
моим отцом, и со мной.
На острове стоял всего один двор. Назывался он Котаруд –
Двор Бедняка, потому что жили тут и впрямь небогато. Хозяин принял нас и собрал
угощение, хотя после зимы лишних припасов у него не осталось. В маленьком доме
не хватило лавок, чтобы уложить всех гостей, и мы легли спать как обычно в
походе – на кораблях. Хозяин сокрушался об этом, но я не был обижен. Тот, кого
называют морским конунгом, редко спит под закопчённой крышей и коротает вечер у
очага!
Я проснулся, когда утреннее солнце только запрягало коней…
Торгрим, лежавший рядом со мной, ворочался во сне и стонал. Я приподнялся на
локте и внезапно ясно расслышал имя той, которую он звал к себе почти каждую
ночь.
– Сольвейг, – шептал Торгрим. – Сольвейг…
