Навряд ли женщина по имени Сольвейг желала ему беды. Но в
остальном это был нехороший, тягостный сон. Надо непременно помочь человеку,
которому снится дурное. А то как бы не налетела злая волшебница-мара да не
затоптала спящего насмерть.
Я тронул его за плечо:
– Торгрим, проснись…
Он вздрогнул и повернулся ко мне, открывая глаза, и мне
показалось, что в первое мгновение он принял меня за кого-то. Но потом он
вздохнул, нахмурился и провёл рукой по лицу.
Спать больше не хотелось, и мы принялись одеваться. Я сказал
ему:
– Сегодня вечером будем дома.
Торгрим помолчал, потом отозвался:
– Я хочу кое-что показать тебе, конунгов сын. Сходим на
берег.
И добавил:
– Лучше будет, если ты возьмёшь свой топор.
Я вспомнил о медведе и подумал, что это был хороший совет.
Я шёл за ним и гадал, чем же это он собирался меня удивить.
Я бывал здесь и знал остров вдоль и поперёк. А Торгрим вдобавок уверенно шагал
к месту битвы отца, которое я знал лучше всего. Не думал же он в самом деле,
что я был мало наслышан о подвигах отца и о том, как засыпали камнями погибшего
Сигвальди ярла!
Торгрим остановился перед памятным камнем, поставленным над
могилой ушедших в Вальхаллу в тот далёкий день. На камне багровели выбитые и
окрашенные руны. Эту надпись я сумел бы прочесть и в ночной темноте, и даже не
глядя. На камне было много имён. Они не побежали, когда Эгиль конунг сошёлся
здесь с Сигвальди ярлом. Эгиль конунг велел поставить по ним этот камень, а
Хёгни сын Хедина высек руны…
Торгрим долго разглядывал вырезанное на камне. Потом
обернулся ко мне и сказал:
– Здесь многих недостаёт, Эйрик сын Эгиля.
Сперва я удивился, я же знал, что отец и молодой тогда Хёгни
не могли забыть никого из своих. Потом я начал кое-что понимать. Я сказал:
– Каждую ночь ты зовёшь женщину по имени Сольвейг.
Торгрим кивнул.
– Я любил женщину по имени Сольвейг. Но она меня не
любила. Она выбрала того, кто был достойней, – Сигвальди ярла.
Я стал ждать, что он скажет ещё, и он продолжал:
– Видишь тот валун, обросший лишайником? Я лежал возле
него, когда мне собирались выпрямить рёбра, и это хотели сделать люди твоего
отца. Но хуже было то, что в плен попала и Сольвейг. Я слышал, конунг сделал её
своей рабыней, и она недолго у него прожила. Так что ты не зря принёс сюда свой
топор, Эйрик сын Эгиля сына Хаки. Ибо я поклялся отомстить твоему роду, и
велика моя удача, что я сделаю это именно здесь.
Я выслушал его и сказал:
– Не торопился же ты с местью, Торгрим-Боец.
Он огрызнулся:
– Где я был столько зим, судить не тебе. Но не моя
вина, что твой отец умер дома и от болезни, а не от моей руки в поединке. Ты
же, его сын, боишься меня, как боялся всё это время, пока я целовал Асгерд чуть
не у тебя на глазах…
Сказав так, он вытащил топор, он как будто ждал чего-то, и я
вдруг понял – он не столько оскорблял меня, сколько вызывал своё боевое
безумие… которое превратило бы его в зверя, как тогда, в корабельном сарае…
помогло бы ему сражаться со мной и не вспоминать ни о чём.
Но бешенство берсерка, столько раз просыпавшееся без спросу,
в этот единственный раз никак не желало явиться на его зов…
Он сам почувствовал это и угрюмо проговорил:
– Я не забыл, как ты спас меня из полыньи, конунгов
сын. Я тогда загадал: вытащишь, значит, вытащишь и свою смерть. А если нет,
значит, Один тебя бережёт для других дел и моя месть ему не нужна. И ты знай –
если бы это я стоял там на льду, а тонул ты, я не дал бы тебе руки.
Я сказал:
– До сих пор ты говорил правду, Торгрим-Боец. А теперь
ты лжёшь.
Что толку рассказывать, как мы сошлись, и я бился с ним над
костями людей, павших здесь, когда я ещё не был зачат…
Секира бьёт наподобие молнии Тора: второй удар редко бывает
нужен. Мы с ним долго не могли коснуться один другого и только кружились,
тяжело дыша. Железо со свистом рассекало воздух, но всякий раз натыкалось на
другое железо и, лязгая, отскакивало прочь.
И мы молчали, потому что всё было уже сказано.
Это тянулось долго, но потом я поскользнулся на камне и едва
не упал. И тотчас разжал пальцы, выронив топор, потому что Торгрим ударил меня
в плечо.
– Так! – усмехнулся он, когда я подхватил секиру
левой рукой. – У меня тоже была сломана правая рука. Но я выжил, а ты
умрёшь здесь, конунгов сын.
Вот для чего он называл меня конунговым сыном. Я заткнул
бесполезную руку за ремень и ответил:
– Может, так оно и случится, хотя и сдаётся мне, рано
ты торжествуешь, Торгрим-Боец. И вот что я ещё тебе скажу, чтобы ты радовался
поменьше. Мою мать тоже зовут Сольвейг, и я родился сыном пленницы, но отец
женился на ней и ввёл меня в род. И я помню, как она ждала его из походов! Ты
потому и узнал меня тогда, я ведь похож на неё, а не на отца. И когда я ей
расскажу, как расправился с тобой здесь, она, я думаю, не сразу припомнит, кто
ты такой… и кто такой твой Сигвальди ярл!
Я сказал это и прыгнул вперёд, ибо сил у меня оставалось как
раз на один удар, и следовало его нанести. И я достал его топором, потому что
мои слова оглушили его и он промедлил оборониться. Но я не смог разглядеть,
сильно ли мне повезло. Торгрим вдруг крикнул мне:
– Сзади!.. Берегись!..
Я хотел оглянуться, но не успел. Камни у меня за спиной
хрустнули под тяжестью зверя. Я ощутил смрадное дыхание на своей щеке. И
одновременно – страшный удар в спину, швырнувший меня на камни, лицом вниз.
Я ещё слышал над собой рёв медведя, рычание и шум отчаянной
схватки… но смутно, и мне было всё равно, чем у них кончится. Потом оба
умолкли, и кто-то застонал, не то зверь, не то человек. Что-то прикоснулось ко
мне, я не понял, лапа или рука… А когда меня понесли – или потащили куда-то, –
я окончательно провалился во мрак, потому что было очень уж больно.
5
Я открыл глаза и увидел над собой тёмные стропила Котаруда.
И морщинистое, осунувшееся от забот лицо старого Хёгни. Мой воспитатель смотрел
на меня, подперев бороду кулаком. У меня хватило силы заговорить, и я спросил
его:
– Где Торгрим?
Хёгни наклонился ко мне и положил руку на мою грудь, чтобы я
не вздумал пошевелиться. Он ответил:
– Торгрим принёс тебя сюда на руках. Он рассказал обо
всём, что у вас случилось, и я видел медведя, которого он зарубил.
Я повторил:
– Что с ним, Хёгни?
Ярл вздохнул.
