– Вы интересовались характером наших отношений с Максом Ландау в Вене? Так вот, я была его восприемницей.
– Кем-кем?
– Крестной матерью, – пояснила она. – Макс Ландау во время своего пребывания в Вене принял крещение по католическому обряду. Его крестил мой духовник, отец Серафим. Он и ведет сейчас службы по воскресеньям. Это запрещено, но, я надеюсь, вы не побежите докладывать коменданту об этом нарушении. Ну, теперь все?
Не дожидаясь ответа, Луиза быстро поднялась по ступенькам и скрылась за дверью второго этажа.
Мы с Холбергом молча посмотрели друг на друга.
– Такое впечатление, что спектакль, поставленный нашим покойным другом, продолжается, – пробормотал он. – Признаться, многое из сказанного вашей помощницей, для меня – полнейшая неожиданность. Но, как бы то ни было, нам здесь больше делать нечего. Пойдемте домой.
– А полицейский? – снова вспомнил я. – Вы тоже считаете, что Луизе… то есть, госпоже Бротман, – поправился я, – что ей ничего не угрожает?
– Уверен, – ответил он. – А вот нам, вернее, нашей одежде, угрожает серьезное испытание. Дождь не прекращается, слышите?
Он оказался прав. Дождь не только не прекратился, но еще усилился, так что мое ветхое пальто вскорости промокло, что же до одеяния г-на Холберга, то я боялся представить себе те ощущения, которые он должен был испытывать сейчас. Мы прибавили шагу, а в виду нашего дома почти побежали.
Конечно же, наш чердак основательно отсырел, но иллюзия дома, иллюзия защищенности в четырех стенах с крышей создавало обманчивое чувство сухости и даже тепла.
Мы развесили промокшие пальто по фанерным перегородкам так, чтобы они высохли хотя бы к утру, обтерлись полотенцами – не слишком, впрочем, сухими, после чего каждый занял свое место – я растянулся на топчане, Холберг – на матрасе.
– Вам, конечно, не было известно, что ваша помощница – католичка?
– Нет. Я и сейчас не могу в это поверить. Мало того, что католичка – монахиня! По-вашему, это имеет какое-то значение?
Г-н Холберг пожал плечами.
– Не знаю. Но, во всяком случае, здесь, в Брокенвальде, у католиков не так много возможностей следовать канонам, предписанным религией. В частности, ходить к исповеди, к мессе…
Еще недавно мне показалось бы, что он бредит. Исповедь? Месса? Здесь, в гетто? Но после признания Луизы подобные вещи меня уже не удивляли.
– Воскресная месса, – произнес я растерянно. – Кто бы мог подумать…
– Да, – сказал г-н Холберг. – Об этом я уже слышал. В гетто Брокенвальд служат мессу. Представьте себе. Отец Серафим, которого упоминала госпожа Бротман, договорился с пастором Гризевиусом. И теперь лютеране и католики по-братски делят крохотное помещение на чердаке и по очереди проводят там службу.
– Пастор Гризевиус? Кто это?
– Глава местной общины лютеран… – он поднялся с матраса, взял один из ящиков, служивший мне иногда тумбочкой, а иногда – креслом. Поставил ящик ближе к окну, сел на него. – Берите второй ящик, располагайтесь здесь, доктор, – сказал он. – Здесь не холодно и не так сыро, как может показаться, зато воздух посвежел.
Я сел рядом. Некоторое время мы молча смотрели на пустую, блестевшую от дождя мостовую. Улица вела к воротам, но в ту сторону я старался не смотреть.
– Что скажете, Холберг? – спросил я. – Список подозреваемых тает на глазах.
– Во-первых, ни госпожа Бротман, ни доктор Красовски, ни тем более, председатель Шефтель не рассматривались мною всерьез в качестве подозреваемых. А во-вторых, их свидетельства помогли нам восстановить картину убийства и некоторых предшествовавших ему событий. Что же до уменьшения списка… Я еще никого из него не исключал. Вероятность того, что преступником является кто-то из троих, вами названных, все-таки есть. Хотя, не спорю – она существенно уменьшилась.
– Но ведь слова Шефтеля подтверждаются свидетельством Луизы, – напомнил я. – Ландау действительно не впустил его в гримерную! И насчет четок вы получили исчерпывающее объяснение.
– Может быть, может быть… – мой друг вздохнул. – Да, сказанное госпожой Бротман подтверждает тот факт, что председатель Юденрата не входил к Максу Ландау, а говорил с ним на пороге комнаты. В антракте. Между тем, после окончания спектакля и обнаружением трупа раввином Шейнерзоном прошло не так уж мало времени – двадцать минут или около того. Госпожа Бротман могла успеть дважды посетить гримерную. Кроме того, она и господин Шефтель могли сговориться. Он подтверждает ее слова, а она – его. Этого тоже нельзя исключать. Маловероятно – еще не невероятно. Так сказать, в-третьих.
– Но… – я инстинктивно искал оправдания своей помощнице. – Но с какой целью они могли сговариваться?
– Понятия не имею, – г-н Холберг пожал плечами. – Я просто хотел вам показать, что стопроцентно очистить кого бы то ни было от подозрений нам пока не удалось. Да, мы совсем забыли… – он быстро поднялся со своего ящика-кресла, подошел к развешенному пальто и вытащил из внутреннего кармана коробку с ампулами. – Здесь девять ампул с морфином. Для Брокенвальда – немалое состояние. Что вы собираетесь с ними делать?
– Понятия не имею, – растерянно ответил я. – Я успел забыть об этом.
– Не думаю, что есть смысл нести их в медицинский блок. Доктор Красовски наложит на них лапу, – заметил Холберг.
– Так как же мне с ними поступить?
Г-н Холберг пожал плечами.
– Может быть, есть резон вернуть все владелице. Пусть воспользуется по своему разумению. Мало ли кому еще понадобиться обезболивающее средство… – мой сосед надолго замолчал. Мне даже подумалось, что он уснул, сидя на ящике. Но когда я собрался тронуть его за плечо и посоветовать лечь на матрас, он вдруг заговорил. Как обычно, лишенным эмоциональной окраски голосом.
– Профессор Зайдель – хороший специалист, – сказал он. – Очень хороший. Может быть, лучший в Европе.
– Вы уже говорили это, – заметил я. – И я вам верю.
– Да, – он словно размышлял вслух. – Профессор Зайдель дал очень подробное описание всех болезней покойного. В том числе и обширной опухоли. Рак. С отдаленными метастазами, то есть, на стадии уже последней. Он отметил и все наружные повреждения – например, царапины от плохой бритвы, оставшиеся на подбородке, старый синяк неизвестного происхождения на левом бедре, и так далее.
Я все еще не понимал, к чему он клонит. Он искоса, вполоборота взглянул на меня. В сгустившемся сумраке его глаза казались глубокими черными провалами на смутно серевшем лице с заострившимися словно у покойника чертами.
– Такие дела, – сказал г-н Холберг. – Профессор Зайдель ни словом не упомянул о том, что покойный регулярно кололся. На теле Макса Ландау отсутствуют следы инъекций. И значит, либо госпожа Бротман нам сказала неправду, либо Ландау находил другое применение для морфина, которым его снабжала сердобольная восприемница… – он помолчал, потом добавил: – Я склоняюсь ко второму, поскольку госпожа Бротман уже знала с моих слов об осмотре тела, произведенном Иржи Зайделем. И значит, понимала, что отсутствие следов уколов вызовет недоверие к ее рассказу.
