– Значит, скальпель нашелся? – зачем-то спросил я.
Доктор Красовски ошалело взглянул на меня.
– Скальпель? Какой скальпель? А… – тут до него дошло, он побагровел. – Вы с ума сошли, Вайсфельд! Все еще играете в сыщика? Черт вас побери, поэтому вы и опоздали сегодня? И я должен был принимать ваших больных? – вспомнив, видимо, о похоронах раввина, он запнулся. – Плевать мне на ваши подозрения, Вайсфельд. Не забудьте осмотреть больных.
Он круто развернулся на каблуках и почти убежал в здание.
Я почувствовал себя неловко, тем более, что вопрос о скальпеле, неосторожно сорвавшийся с моего языка, не содержал никаких намеков. Мысль эта всего лишь продолжала короткое послеполуденное видение – воображаемый разговор с Холбергом. Красовски же, естественным образом, воспринял мои слова то ли глупой и грубой шуткой, то ли намеком на его причастность к убийству – убийству режиссера Макса Ландау. Об истинной причине смерти рабби Аврум-Гирша я не сказал ни ему, ни Луизе.
Я вытащил из кармана халата операционную салфетку, которую использовал в качестве носового платка и стер со лба пот, выступивший во время полудремы. Вновь вспомнив о Холберге и его внезапной болезни, я подумал о том, что нервное напряжение дало себя знать и в моем случае. Привидевшееся замечание Холберга заставило меня задуматься и о том, что тяготы повседневности в гетто, в конечном итоге, требовали меньше напряжения, чем несколько дней жизни, которая показалась настоящей. Возможно, впрочем, все дело в продолжительности – два с половиной года и четыре дня.
Я вернулся в кабинет, где г-жа Бротман привычно оформляла карточки сегодняшних больных – в основном, с признаками надвигавшейся инфлюэнцы и сенного насморка.
Мою помощницу кончина раввина расстроила – как любого из нас, наверное, расстроила бы кончина знакомого, но не очень близкого человека. Правда, не более того, что, впрочем, было вполне понятным. Если не ежедневно, то уж во всяком случае, еженедельно среди тех, кого провожали за ворота в наскоро сколоченных длинных ящиках, непременно оказывался человек, с которым вы, как минимум, встречались более одного раза. Или хотя бы здоровались на улице.
Часам к шести поток посетителей иссяк. Я присел в углу у ширмы. Луиза привычно работала с картотекой, так что карточки, казалось, сами перелетали из одного ящика в другой, на почти неуловимый миг замирая в ее красивых белых пальцах. Я задумался над причиной, побудившей столь привлекательную женщину искать смысл жизни в монашестве. Затем я вспомнил о просьбе Красовски и заторопился: до конца рабочего дня оставалось менее двух часов. Попросив г-жу Бротман заменить меня, если появятся больные, я направился в послеоперационный блок – тесную пристройку с замазанными белой краской окошками. Попасть в нее можно было, выйдя из основного здания и обогнув стоящий рядом жилой дом, похожий на казарму. Осмотрев лежавших в забытьи больных, я вернулся в свой кабинет. Мой начальник был прав. Оба прооперированных были обречены.
Прежде, чем уйти домой, я отыскал среди немногих медикаментов, бывших в моем распоряжении, упаковку аспирина, в которой оставались еще три таблетки. Ничего иного предложить внезапно заболевшему Холбергу я не мог. Видя, что г-жа Бротман внимательно наблюдает за мной, я рассказал ей о внезапном недомогании моего друга.
– Странно, – сказала она. – Он производит впечатление человека, который никогда не болеет. Разве что чрезмерная худоба и цвет лица нездоровый. Но этим, по-моему, отличаются все обитатели нашего Брокенвальда.
«Кроме вас», – подумал я. Вслух же сказал:
– Думаю, на него подействовали похороны раввина. Мы ведь встречались с рабби за день до его смерти, – я никак не мог заставить себя сказать об убийстве. Но что-то в моем голосе заставило Луизу внимательнее посмотреть на меня.
– С этой смертью что-то не так? – спросила она. – Я хочу сказать, на вас и на вашего друга подействовала не только сама смерть, но и еще что-то? Какие-то обстоятельства? Извините, мне не следовало спрашивать. Но это как-то связано со смертью Макса?
– Холберг считает, что да, – я отвернулся и принялся шарить в тумбочке лекарств – просто чтобы не смотреть на Луизу. Она поняла, что я не расположен распространяться о подробностях. Я спрятал аспирин в карман, попрощался с нею и направился к выходу.
– Погодите, – сказала г-жа Бротман. – Вот, возьмите для вашего больного, – она протянула мне картонную коробку. – Это молочный концентрат. Горячее молоко – прекрасное средство.
Прежде, чем подняться на чердак, я зашел к нашему капо. У Айзека Грановски в крохотной прихожей стоял большой бак с кипятком. В его обязанность входило обеспечение обитателей дома горячей водой, но он делал это так, словно оказывает величайшую услугу, исключительно от природной щедрости. Правда, мне он налил котелок кипятка без привычных сетований на занятость и непосильную работу, но скорчив гримасу, свидетельствующую именно об этом. Я сообразил вовремя спрятать пакет с сухим молоком, иначе мне пришлось бы оставить капо добрую половину. Поблагодарив Грановски, я поднялся по скрипучей лестнице на чердак.
Холберг соорудил из двух ящиков и матраса нечто вроде кресла, в котором полулежал. Пальто он не снимал, и укрылся к тому же какой-то рогожей, обнаруженной, по всей видимости, в одном из углов. За два с половиной года, в течение которых я занимал это помещение, у меня ни разу не дошли руки до того, чтобы обследовать кучи мусора и тряпья по углам чердака.
Уже стемнело. Лицо моего друга смутно белело на фоне окна. Я щелкнул выключателем, грозившим вот-вот выпасть из плохо отштукатуренной стены. Желтый свет маленькой лампочки под картонным абажуром осветил комнату, положив на лицо Холберга глубокие черные тени под глазами и подчеркнув и без того острые скулы. Думаю, и мой облик немногим отличался от его.
– Вот и вы, доктор, – голос бывшего полицейского звучал утомленным. – Рад вашему приходу. Я и сам пришел не так давно. Что это? Горячая вода? Очень кстати.
Я поставил котелок на ящик, служивший нам столом, снял пальто и сел на топчан напротив Холберга. Пар от горячей воды поднимался вверх, к лампочке и медленно заворачивался белесыми спиралями, чуть смягчив и размыв черты лица моего соседа.
– Ну что – доктор Красовски не очень вас песочил? За опоздание? – спросил он. При этом уголки его бледных губ дрогнули, словно в мимолетной снисходительной улыбке.
Я молча пожал плечами, поставил рядом с чайником две кружки. Засыпал в них по две чайных ложки молочного порошка – он выглядел белой пылью. Осторожно залил кипятком.
– Берите, – я пододвинул ему кружку. – А на ночь выпьете аспирина.
– Что это? – спросил он, не двигаясь с места.
– Горячее молоко, – ответил я. – Подарок госпожи Бротман. Я сказал ей, что вы заболели.
– Очень щедро с ее стороны, – пробормотал Холберг. – И очень трогательно. Я был уверен, что не пользуюсь ее расположением… – он с некоторым усилием приподнялся в своем импровизированном кресле, взял кружку. Рука его заметно подрагивала, так что ему пришлось взять кружку обеими руками. – Молоко… Я давно забыл его вкус.
