— Васька… — опустив руки, сказал Кричевский. — Господи… Кто это тебя так?
Брат Пимен едва заметным движением троеперстия перекрестил старого друга, прошептал слова благословения.
— Дело давнее, Костенька, — сказал он мягко и звучно. — Дискуссии с язычниками о догматах веры нашей не всегда протекали в должной манере. Хвала Господу, он сохранил мне второе око, чтобы я мог увидеть вас, мои дорогие!
Он так тепло и бережно обнял и поцеловал Кричевского в обе щеки, что у Константина Афанасьевича защипало в носу от избытка чувств.
Встречу решено было отметить в лучшем трактире. Оба петербуржца быстро привыкли к новому облику своего друга, которому они прежде покровительствовали, и которым теперь гордились. Брат Пимен покорил их окончательно, когда не выказал никакого пуританского чистоплюйства, и не отказался вкусить ни рыбьих балычков, ни барашка, ни даже откушать действительно хорошей местной водки. Вкушал он умеренно, все больше налегая на овощи, но так незаметно, что за столом царила самая теплая и непринужденная обстановка.
— Успехи православной церкви здесь куда как скромны, — отвечая на расспросы друзей, рассказывал он. — Многое тут напортили ранее, мерами полицейского характера. Выстроят для вотяков в деревне церковь, в которой служат на непонятном им языке, и под угрозой наказания заставляют ходить в нее. Предлагают выбор: не будешь крестить сына — штраф треть урожая, будешь — тариф, четверть урожая. Или является в деревню вооруженная команда, сжигает святилища, вырубает священные рощи, уничтожает кладбище языческое с могилами предков, отлавливает и ссылает в Сибирь жрецов с волхвами. Самый духовно развитый язычник навряд ли при всем подобном осознает смысл Нагорной проповеди и искупительной жертвы Сына Божия. Сейчас-то все по-новому, слава Богу. В Казани уж тридцать лет действует братство святого Гурия, и я его скромный слуга. Перевели на вотяцкий все четыре Евангелия, книги и руководства для них пишем. Священники из вотяков уже не редкость. В Вятке библейский вотяцкий комитет открыт.
— И как вотяки вас принимают? — спросил Кричевский, намекая на страшный шрам на лице монаха.
— Вотяцкие язычники очень замкнуты, — сказал, подумав, брат Пимен. — Есть у них две антихристианские секты, весьма немногочисленные. Одна называется «вылепысери», волхвы «туно» ее основатели. Пугают вотяков, чтобы не носить одежды красной, и вообще русского платья, а с русскими никаких отношений не иметь. А с полвека назад появились еще «липопоклонники». Те против и старой веры вотяцкой, и Христа с Магометом не признают. Поклоняются священным липам, и пивом возлияния совершают. Русских и татар чураются, как огня, чтобы не оскверниться.
— А как же жертвоприношения вотяцкие? — спросил Петька. — Я уж тут столько всего позаписывал — на роман с продолжением хватит! Куда там Франкенштейну! Все кругом говорят, что вотяки людей в жертву идолам приносят! Даже Прасковьюшка в то верит!
Монах ласково улыбнулся Шевыреву лучистым своим глазом, точно мать нашалившему ребенку.
— Прасковьюшка — это, разумеется, авторитет. Но, позвольте, друзья, я приведу вам одну цитату, — сказал он и достал из глубокого кармана, нашитого на грубом подряснике, зачитанный пухлый томик. — Под руками у меня сочинение известного апологета христианства Тертуллиана, писателя конца второго века, учителя святого Киприана, чтимого и нашей церковью. На 18-й странице своей «Апологии христианства» он, между прочим, пишет следующее: «Говорят про христиан, что во время наших таинств умерщвляем дитя, съедаем его, и после столь ужасного пиршества предаемся кровосмесительным удовольствиям, между тем как участвующие в пиршестве собаки опрокидывают подсвечники и, гася свечи, освобождают нас от всякого стыда…»
— Но как же, все говорят… — не унимался Петька, и брат Пимен осторожно, но настойчиво взял его за руку, прося выслушать.
— Тот же Тертуллиан продолжает: «Одна молва в состоянии нас обвинять!» и тут же прибавляет: «Но свойство молвы всему свету известно. Один из ваших же римских поэтов именует ее злом, быстрейшим из всех зол. Почему именует он ее злом, если не потому, что она всегда почти обманчива? Она и тогда даже обманчива, когда возвещает истину, потому что всегда ее искажает, или уменьшая, или же увеличивая. Не говорим уже: „слух носится, что такое-то дело случилось в Риме“, но просто: „то-то случилось в Риме“! Темнота и неверность происхождения молвы сопровождаются столь общей оглаской, что никому и мысль не приходит узнать, не заражен ли корень ее ложью. Это, однако же, случается, или по зависти, или по сильному подозрению, или по свойственной людям склонности ко лжи!».
Плавная спокойная речь и повествования о нравах язычников неожиданно подтолкнули Кричевского к решительному действию, которого ему так не хватало в этом расследовании.
— Голубчик, брат Пимен! — попросил Константин Афанасьевич, с некоторым усилием называя Ваську Богодухова его монашеским именем. — Надобно мне ехать в Старый Мултан чтобы прояснить дело. Нравы здесь далеки от привычных мне, и языка я вотяцкого не знаю. Вот если бы ты мне послужил провожатым! Если, конечно, устав монастырский тебе позволит в столь тревожное мирское дело ввязываться…
— Так ведь я затем и приехал, Костенька! — ласково произнес монах. — Мне отец-настоятель наш такое послушание назначил. Пресвятая православная церковь тоже весьма заинтересована в выяснении сути этого мрачного убийства, а я отца Мавродия заверил, что ты как раз тот человек, который непременно правды доищется.
— Замечательно! — обрадовался Кричевский и даже привстал, положив ладони на сухие, но крепкие плечи брата Пимена. — Я с тобой всю подноготную там выищу! Завтра же едем!
— Не преувеличивай, брат, — сказал монах. — С Божьей помощью, мы сделаем, что сможем. Край, который ты желаешь исследовать, весьма обширен и дик.
— Ребята! — растерянно сказал Петька Шевырев, блестя стекляшками очков и граненой стопкой в руке. — А как же я?! Суд же послезавтра! Карабчевский давеча намекал, что разобьет обвинение в пух и прах! Я не могу ехать!
— Так и слава Богу! — хлопнул его по плечу Кричевский, отчего расслабленный журналист едва не съехал со стула на пол. — Оставайся, пиши репортажи! Скажу тебе по секрету, такое обвинение, как Раевский состряпал, не грех и разбить!
II
Выехали затемно: требовательный и обстоятельный брат Пимен обо всем позаботился, и растолкал Кричевского, когда еще стояла глубокая ночь. Не поспела бричка покинуть двор, как какой-то неузнаваемый в темноте человек, бросившись под ноги коням, закричал:
— Стой! Куда! Я с вами еду! — и, дыша перегаром, полез в бричку.
Уже Кричевский вознамерился столкнуть назойливого гуляку с подножки, когда звездное небо блеснуло на стеклышках очков, и сыщик признал в нахале пьяненького Шевырева.
— Я корреспондента «Вятских ведомостей»… того! Уговорил! — гордо сообщил Петька, плюхаясь на сидение рядом с полковником, показывая ему порожний штоф. — Он за моей фамилией телеграммы с процесса в Питер слать будет! А я пока с вами! Вы рады? Со мною не соскучитесь!
