— У тебя кухарка на масленицу блины печет? — усмехнулся Константин Афанасьевич. — Тоже ведь язычество, только славянское… Милый нашему сердцу праздник. Слава Богу, православная церковь насильно не обращает в христианство. «Пусть все народы, в России пребывающие, славят Бога всемогущего разными языками, благословляя царствование российских монархов и моля творца вселенной об умножении благоденствия и укреплении силы империи». Так в законе о вероисповедании сказано.
— По переписи у нас населения сто двадцать шесть миллионов, — сказал журналист. — Из них православных восемьдесят семь миллионов, католиков да магометан по одиннадцать миллионов, пять миллионов иудеев, да раскольников два миллиона. Что же это выходит — десять миллионов язычников?
— Выходит, что так, — согласился Кричевский, выглядывая дальние огни в темном окне бегущего поезда. — Вот приедем, нам Васька Богодухов, то бишь брат Пимен, растолкует все про вотяков. Он там уж семь лет Христа проповедует. Ну, так вот, про помощника прокурора Раевского. Привлек его внимание «куа», построенный в саду вотяка Моисея Дмитриева. Дмитриев был крестьянин зажиточный, дом его расположен в центре деревни, рядом с управой.
— А почему ты говоришь — «был»? — уточнил дотошный Петька.
— Потому что он умер в тюрьме, даже до первого суда не дожил, — сухо пояснил Кричевский. — Они ведь, эти семеро, уже четыре года как под стражей. Одного только, кажется, выпустили под подписку после второго суда, — он сверился с бумагами. — Василия Кузнецова, тридцати девяти лет отроду, православного, русского.
— Среди них и русские есть? — озадачился Шевырев.
— Он один только и есть. Впрочем, мать у него, кажется, вотячка и язычница. Дай про Раевского дорассказать, не сбивай! Помощник прокурора осмотрел родовой шалаш из жердей. Внутри нашел он следы костра, миски и тазики, запачканные застарелой почернелой кровью, с налипшими перьями птиц и шерстью животных, да еще икону Святого Николая Чудотворца под самым коньком. Такая же посуда и икона найдена была и во втором «куа», у учурков. По утверждению Моисея Дмитриева, он не пользовался жертвенной посудой с самой Пасхи, то есть более полутора месяцев.
Из бесед с крестьянами Раевский узнал, что вотяки приносят в жертву своим домашним богам «воршудам» разнообразную живность — барашков, куриц, уток. При этом они не просто убивают жертвенных животных, а извлекают и сжигают, или, по другой версии, поджаривают и съедают их внутренности. Они, таким образом, разделяют трапезу с богом своим. Понимаешь, куда дело клонится?
Но раз в сорок лет, как говорят свидетели по делу, вотяцкий злой бог Курбон требует великую жертву. И тогда ему в угоду убивают иноверца, причем непременно с отрубанием головы и обескровливанием тела. Так вот, следствие Сарапульское и два состава присяжных полагают, что вотяки эти виновны в принесении в жертву богу своему Курбону нищего крестьянина Конона Матюнина. И теперь, согласно постановлению Правительствующего Сената, в соседнем с ними уезде, в Мамадыше, состоится третий по счету над ними суд, назначенный на двадцать восьмое мая сего года. Вот так обстоят дела, Петенька.
И только успел Константин Афанасьевич произнести эти слова, как свечной огарок в фонарике его затрещал и погас, и в купе над головами обоих приятелей сгустилась непроглядная тьма.
IV
Первопрестольная встретила их пыльным теплом, шумом, руганью, криками извозчиков. Шевырев тотчас накупил у мальчишек московских газет и принялся жадно пробегать колонку за колонкой, пока Кричевский сухо и неуступчиво торговался с носильщиками-татарами за перенос багажа через Каланчевскую
[6] площадь на перрон Казанского вокзала. Поезд до Казани уходил через час с небольшим.
— Вот ведь досада! — сказал журналист, стукнув тыльной стороною ладони об газетный лист. — Опоздаю на коронацию воротиться! На Ходынском поле такие торжества затеваются
[7]! Хотел старшего своего свозить, императора показать ему.
— Что ни делается — все к лучшему, — философически заметил Кричевский. — Про коронацию строчить все питерские писаки будут, а про Мултанское жертвоприношение только ты один, да Короленко, ежели приедет.
— Господа! — раздался звучный голос у него за спиной. — Я услыхал невольно про Мултан и полагаю, что нашел в вас попутчиков, как минимум, до Казани?
Приятели оглянулись. За спиною их стоял знаменитый присяжный поверенный во всей своей красе, в безупречно сшитом сюртуке и модных узконосых штиблетах.
— Может быть, объединим усилия наши? — сказал он, поигрывая тростью. — Вот и прекрасно! Носильщики! Берите все, и вон тот багаж тоже! Я заплачу. Позвольте мне оказать эту маленькую любезность уважаемому представителю следствия!
Карабчевский добродушно-иронически улыбнулся Кричевскому.
— Я ведь не ошибаюсь, нет? Вас, господин полковник, Департамент заслал в Мамадыш, чтобы тамошние Видоки не выглядели на процессе столь же глупо, как обычно?
Кричевский поморщился, потому что адвокат почти дословно повторил напутственные слова господина директора Департамента. Они пошли вслед Карабчевскому, а позади пыхтящие татары волокли поклажу. Багаж присяжного поверенного, выставленный вдоль вагона, превосходил кладь обоих друзей, вместе взятую.
— Ты с ним знаком? — шепнул Петька, глядя в прямую, как доска, спину преуспевающего адвоката.
— Весьма отдаленно, — пожал плечами полковник. — Иногда, как видимся в судах, раскланиваемся. Ты, пожалуйста, посмотри за вещами, а я на телеграф отлучусь. Хочу Верочке телеграмму отбить, что мы уже в Москве.
— Молодожен! — безнадежно махнул толстою веснушчатою рукою Петька. — Это пройдет! Я прежде тоже Юлии весточки с каждого полустанка посылал. Скучно! Я лучше займусь Карабчевским. Заполучить его интервью — удача немалая!
Константин Афанасьевич подал краткую телеграмму, в которой просил себя и Настеньку беречь, и вышел прямо к поезду, на пустынный еще перрон. Там, поодаль спального вагона, общего у них с Карабчевским, Петька Шевырев, шмыгая носом от возбуждения, ломая грифели о бумагу, интервьюировал петербургскую знаменитость.
— Родился я в Николаеве, Херсонской губернии, — нимало не кочевряжась, даже с удовольствием, повествовал о себе Карабчевский. — Матушка моя херсонская помещица. Отец — Платон Михайлович, дворянин, полковник, командир уланского полка, имел весьма экзотическое происхождение. Во время завоевания Новороссийского края каким-то русским полком был забран турецкий мальчик, определенный затем в кадетский корпус и дослужившийся в военных чинах до полковника. Фамилия ему была дана от слова «Кара» — «Черный». Этот турчонок, Михаил Карапчи, мой дед, принял с крещением фамилию «Карабчевский».
