— Я, Клим Пантелеевич, чувствую в себе призвание сыщика и пытаюсь развивать интуицию и внимательность. Честно признаться, у нас в газете никто лучше меня не проводит журналистских расследований. Наш главный редактор меня даже отцом Брауном прозвал. А по мне — лучше бы жалованье поднял.
— Это уж точно. А вы сами не пытались расспросить камеристку?
— Да я Глафире обо всем поведал. Она Нюрку вызвала, а та — ни в какую! «Я, — говорит, — не обязана вам о своей личной жизни докладывать! Теперь не крепостное право! Не нравится — уйду к другим хозяевам». На том все и закончилось.
— А кто это рядом с ней? Муж?
— Он самый.
— А не могли бы вы дать ему какое-нибудь поручение, а я тем временем переговорю с ней? Может, выясню что-нибудь.
— Это для меня что доктору микстуру прописать, — хвастливо ответил Савраскин и подошел к супружеской чете. Он что-то сказал мужчине, тот понятливо кивнул и сразу отправился вниз по аллее к самому кладбищу. Улучив момент, Ардашев приблизился к горничной:
— Здравствуйте, Нюра. Мне необходимо с вами переговорить. — Прислуга согласно кивнула. — Вы, должно быть, понимаете, что Аркадию Викторовичу грозит бессрочная каторга?
— Да, — потупив взор, ответила женщина.
— Спасти его можете только вы. Мне известно, что в момент убийства Елизаветы Родионовны он находился с вами.
— Вам об этом, верно, художник сказал? — гордо вскинула голову домработница.
Адвокат молча кивнул.
— Он давеча говорил мне то же самое.
— И что же вы?
— Я отказалась… А он стал мне угрожать, что обо всем расскажет мужу.
— Но поймите же! Решается судьба небезразличного вам человека, и ваши показания могут сыграть весьма важную роль!
— Да? А какую роль они сыграют в моей судьбе? Вы об этом подумали? — Камеристка захлюпала носом. — Да Ерофей меня убьет!
— Но придет время, и ваши отношения перестанут быть тайной. Шила в мешке не утаишь.
— Аркадий обещал, что как только он вступит в наследство, то сразу же заберет меня к себе, и даже если я не получу церковного благословения на развод, то все равно мы останемся вместе.
— Но что же тогда вас останавливает?
— Я боюсь.
— Чего?
— А вдруг его осудят на каторгу? Что тогда?
— Во-первых, защищать его буду я, а во-вторых, надеюсь, мы найдем убийцу.
— Вы уже кого-то подозреваете?
— Об этом еще рано говорить.
— А если Аркаша меня бросит? — уставившись в землю, пробормотала Нюра.
— Да если бы вы были ему безразличны, он давно бы рассказал обо всем полиции. Но Аркадий Викторович молчит уже вторые сутки, а значит, не хочет доставлять вам неприятностей. Я думаю, это самое яркое свидетельство его преданности. Теперь очередь за вами.
С лица испуганной женщины медленно сползли морщинки страха, оно разгладилось и засветилось улыбкой. Но ненадолго…
— Клим Пантелеевич, миленький, скажите, вы правда ему поможете? — горничная вжала голову в плечи и, судорожно перебирая пальцами край повязанного на голове платка, с мольбой посмотрела на присяжного поверенного.
— Я сделаю все возможное.
— Я… я согласна.
— Хорошо. О Раздольском больше не беспокойтесь. Я с ним поговорю.
— Храни вас бог, — потупив взор, произнесла Перетягина и, перекрестившись, вошла в церковь.
Вскоре прибыла погребальная колесница, запряженная четверкой лошадей, убранных траурными попонами. Следом подъехали родственники. С гроба сняли крышку, и две бабки в черных платках развязали ноги и руки покойной. Доктор Лисовский, Савраскин, Варенцов и немолодой уже Акинфий Иванович Катарский подняли за ручки гроб и внесли в храм. Поставив его лицом к алтарю, близкие стали зажигать свечи.
Батюшка громко и нараспев читал Трисвятое:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Ами-инь!
Люди подходили к усопшей, кланялись, совершали крестное знамение, некоторые что-то шептали, склоняясь над покойной, целовали бумажный венчик, облегавший старушечий лоб, маленькую иконку на ее груди и, обойдя гроб, выходили на улицу. Многие плакали, и на печальных лицах отражалось истинное горе. На смену одним приходили другие. Людской поток тек нескончаемой рекой.
Но свечи догорели. Дьяк вынул иконку, тело накрыли саваном, священник посыпал на него землей крест-накрест, и домовину понесли. На руках, как на ангельских крыльях, Елизавета Родионовна Загорская поплыла над головами из храма в последний путь.
«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь!» — окрест разносилась прощальная молитва.
Солнце скрылось за плотную ширму облаков. Небосвод, пропитанный близким ненастьем, хмурился и на горизонте казался измазанным сапожной ваксой. Оттуда, из калмыцких степей, ветер пригнал огромное черное пятно, грязной рогожей нависшее над покосившимися крестами и свежими могильными холмиками. Его плотная тень, словно чернильная клякса, упала на скорбную юдоль, отгородив находящихся там людей от остального мира. Словно предчувствуя близкую бурю, испуганно заголосили птицы, пытаясь найти спасение в густых кронах тополей.
Усопшую похоронили, как она и завещала, рядом с ее родителями. Непродолжительные речи, причитающие нанятые бабки и тронутые фальшивой скорбью лица родных были последним земным фоном почившей. Гроб опустили, послышался глухой стук, будто старый кирпич выпал из кладки и сорвался вниз. На дно, барабаня о крышку, полетели пригоршни свежей земли. Когда прощание закончилось, могильщики усердно заработали лопатами и вкопали массивный крест.
Заметив растерянные лица близких, Ардашев поспешил выразить сочувствие:
— Примите мои искренние соболезнования. — Присяжный поверенный снял шляпу и скорбно склонил голову.
Варенцов оттопырил губу, будто его чем-то обидели, и, едва кивнув, отвернулся. Стоящая рядом с ним актриса с нескрываемым любопытством рассматривала адвоката, отметив про себя зеркальный блеск его туфель, безукоризненность отутюженных стрелок на брюках, летний сюртук явно не местного покроя и осыпанную брильянтами заколку на черном муаровом галстуке.
Глафира Виссарионовна смерила Ардашева высокомерным, явно недружелюбным взглядом и ответить любезностью не удосужилась.
— Вот так, живешь-живешь, а потом раз — и нету! — стремясь сгладить неловкость от затянувшегося молчания, невпопад сказал Савраскин.
Клим Пантелеевич молча кивнул и направился к восточному выходу. Читая надписи на могильных плитах и старых покосившихся надгробиях, Ардашев оказался в той части погоста, где теперь предавали земле только военных. Перед ним внезапно выросли священник, размахивающий кадилом, и двое солдат, уже опустивших в могилу гроб.
