Подтекст был ясен: не думайте, что вы первый человек, который это неправильно понял.
Теперь Макс знал, что Митци специально задевает его, игриво подкалывая, чтобы посмотреть, как он отреагирует. Первое испытание он проиграл — погрузился в молчание, дожидаясь, когда она перестанет его мучить.
«Но, говоря по правде, они нравились бы мне куда больше, если бы не мое происхождение от ирландских едоков картофеля».
Вспомнив ее слова, Макс невольно улыбнулся.
— А почему, когда на нас валятся семь типов дерьма, ты улыбаешься? — заметил Эллиот.
— Я думаю, что мы в безопасности.
Все остальные пришли к тому же выводу, судя по числу гостей, оставивших сад ради великолепного вида из «вороньего гнезда». Макс заметил молодого Пембертона в толпе тех, кто заполнил крышу. Слишком вежливый, чтобы задавать вопросы о поведении других гостей, он тем не менее выглядел очень растерянным. Кто может осуждать его? Здравый смысл подсказывал, что всем им следует искать убежище. Год назад они именно так себя и вели, но постепенно миновали этот этап. Страх сменился крайней усталостью, апатией, фатализмом, о котором ты догадываешься, наблюдая, как меняется выражение на лицах новоприбывших.
Макс поймал обеспокоенный взгляд Пембертона и махнул ему.
— Кто это? — спросил Фредди.
— Наш новый рекрут. Он направлялся в Гиб, когда мы перехватили его.
— Симпатичный сукин сын, — усмехнулся Эллиот. — На голубятне все будут махать крылышками.
— Обращайся с ним помягче. Он хороший парень.
— Ясное дело, — сказал Эллиот, хотя и не был в этом убежден.
Макс представил Пембертона, а он в свою очередь отдал честь Фредди и Эллиоту.
— Так какие данные, капитан? — спросил Эллиот с преувеличенной военной строгостью.
— Данные, сэр?
— О налете, капитан, об этом чертовом воздушном налете.
— Боюсь, что я тут новичок, сэр.
— Новичок?! Черт побери, что хорошего в новичке на тропе войны с итальяшками?
— Не обращайте на него внимания, — сказал Макс, — он вас заводит.
— Шутник, — буркнул Фредди. — И чтобы ты последний раз отдавал ему честь.
Эллиот ткнул пальцем в свои знаки различия.
— Эй, они настоящие.
— Эллиот — офицер по связи с американскими военными, — объяснил Макс. — Что бы это ни значило.
— Никто из нас толком не может понять, что это значит.
Повернув голову к Пембертону, Эллиот произнес тоном заговорщика:
— И если вы разберетесь, обязательно дайте мне знать.
Макс рассмеялся от восхищения, и, может быть, к этому чувству примешивалась малая толика ревности. Все, кто знал Эллиота, были загипнотизированы его ярким обаянием, и было приятно думать, что именно ты выбран объектом его внимания, пока не становилось ясно, что он столь же легко производит впечатление на других.
— А Фредди — военный врач, — продолжил представлять друзей Макс. — Только никогда не называйте его доктором. Он терпеть не может, когда его так называют.
— Он проводит время зашивая людей, вот как нас недавно.
Фредди протянул Пембертону стакан с джином:
— Ну, допустим, не все время…
— Не обманывай его своим обаятельным мальчишеским видом. Если вам потребуется спешная ампутация — это к нему. — Эллиот хлопнул Фредди по плечу. — Подполковник Фредерик Ламберт волшебник пилы и скальпеля. Его девиз: «При чем тут руки или ноги, когда мы друзья?»
Фредди привык, что Эллиот представляет его этаким средневековым мясником, поэтому снисходительно улыбнулся, уверенный в своей репутации и в своей славе.
На протяжении последовавшего затем краткого допроса Пембертон чувствовал себя как нельзя лучше. Правильно оценив свою аудиторию, он с юмором обрисовал время, проведенное в Александрии, и свой скромный вклад в военные действия.
В это время стали вскидываться первые руки, указывая на север, на заливы Сент-Джулиан и Сент-Джордж, и на то, что было за ними.
На террасе воцарилась неестественная тишина, и все прислушались к нестройному гулу приближающихся самолетов.
— Вам придется стать свидетелем весьма одностороннего представления, — сказал Фредди. — Постарайтесь, чтобы оно не подавило ваш дух.
Он не шутил. У артиллерии был запас всего в пятнадцать снарядов на весь день. «Бофор» мог выдать весь свой боезапас за семь секунд.
Похоже, враг это знал. Первая волна истребителей, закрывшая небо, шла с какой-то непривычной раскованностью, в боевом строе эскадрилий отсутствовал привычный немецкий жесткий порядок. Подобно боксеру, легко выскочившему на ринг, противник демонстрировал полную уверенность.
Пара крупнокалиберных орудий рявкнула преждевременным вызовом на бой, и несколько дымных клубов расцвело вокруг Ме-109, которые уже выходили на цели. Они шли стаей, птицы горя, и вплотную за ними шла настоящая опасность.
С севера появилась высокая этажерка бомбардировщиков «Юнкерс-88», окруженная прикрытием из истребителей.
— Иисусе, — пробормотал Фредди.
— Ни фига себе, — поддержал Элиот.
Вот сукины дети, подумал Макс.
Теперь стало ясно, что их внимание привлекали только аэродромы: Та-Куали, Луга, Хал-Фар и, может быть, новые полосы в Сафи и Кьюренди. Все они держали путь куда-то в глубину, мимо Валлетты и Трех городов, вытянувшись в ломаную линию. Было видно, что они нацелились на южную половину острова.
«Восемьдесят восьмые» потянулись кверху, началась беспорядочная бомбежка, и небо затянуло дымом. В бой вступили «бофоры» — послышался треск очередей, показались линии трассеров. Казалось, что с этого расстояния они лишь щекотали подбрюшья бомбардировщиков, но внезапно раздался крик:
— Смотрите, горит!
И в самом деле, «восемьдесят восьмой» отклонился от курса, волоча за собой хвост черного дыма. Он неуверенно потянул к северу, направляясь домой. Это, естественно, дало сигнал «спитфайрам», что можно покончить с подбитым самолетом, и горсть истребителей, которые несколько минут назад набирали высоту, чтобы ради спасения уйти подальше от острова, ринулись за ним. Нетрудно было понять, в чем дело. Ковровая бомбардировка продолжалась, огромные столбы дыма и пыли вздымались в небо, затягивая опускающееся солнце.
Все присутствующие с молчаливым сочувствием смотрели на этот далекий спектакль. В начале года Макс оказался застигнут налетом на Та-Куали; это было одним из тех специальных представлений, которые немцы любили устраивать время от времени. Он провел двадцать минут, прижавшись к земле в воронке, которые усеивали аэродром. За последнюю пару лет он попадал в такие ситуации, в память о которых остался шрам на теле, но ничто не могло сравниться с тем всепоглощающим ужасом, который он испытывал тогда, лежа в воронке. Как ни странно, больше всего он боялся до смерти задохнуться в облаке желтовато-серой пыли, тонкой, как пудра, — она была повсюду и затягивала солнце, превращая день в ночь. Земля под ним колыхалась, как живое существо, а в воздухе стоял визг осколков, смертельная симфония камня и металла, перекрывавшая другие звуки: свист падающих бомб, грохот взрывов, стаккато очередей «бофоров», бивших вслепую, и пронзительный визг пикирующих «Штук».
