Одновременно несколько выстрелов и автоматных очередей было направлено в его сторону – уже все десантники (кто оставался в живых) оказались в коридоре первого этажа. Фельдфебель Штольц был расстрелян почти в упор.
Толмачев и Фарзус столкнулись в дверях.
– Никита! – прохрипел по-русски Николай Александрович Фарзус. – Открывай библиотеку! Быстро! Я прикрою! – И бригаденфюрер Иоганн Вайтер дважды выстрелил из пистолета, не оглянувшись…
Ах, товарищ Фарзус!.. Как это на вас не похоже! Ведь вы психолог, аналитик. Зачем сейчас с Никитой Никитовичем говорить на русском языке?! Услышанное подействовало на Толмачева как отрезвляющая молния. Он мгновенно вышел из шока, в котором находился последние несколько минут. «Чекист! – пронеслось в его сознании. – Это все он…» Отбежав несколько шагов к пустой витрине, в которой раньше была размещена «Золотая братина», он резко обернулся и выстрелил три раза в спину бригаденфюреру Вайтеру.
Падая вперед, из двери малого зала в коридор, бригаденфюрер странным образом повернулся вокруг собственной оси, мелькнуло его лицо, полное изумления и – просто трудно поверить!.. – детской досады, и тело Николая Александровича Фарзуса рухнуло в коридор, а в дверях остались ноги. Толмачев ринулся к этим ногам, слыша в коридоре беспрерывные очереди автоматов и видя перед собой подошвы сапог с яркими точками медных гвоздей. Эти подошвы потом ему часто снились. Он вытолкнул тяжелые, негнущиеся ноги из дверей, захлопнул их и задвинул два тяжелых чугунных засова. Потом бросился к двери библиотеки.
На пути был заколоченный ящик с предметами «Золотой братины» и второй ящик, наполовину заполненный, вокруг были разложены не упакованные еще предметы сервиза. И среди них – чудо-чаша, сама братина с орнаментными изображениями на боках. Никита Никитович на миг замер над чашей, обернулся к дверям зала – в них уже ломились, грохотали удары прикладов. Потом все стихло…
«Сейчас подорвут», – понял он.
Толмачев схватил братину, прижал ее к груди, вынул из кармана ключ от двери в библиотеку. И когда закрыл ее уже изнутри, послышался оглушительный взрыв. А Никита Никитович Толмачев посреди тайной библиотеки, рядом с двумя ящиками, в которых были кирпичи вместо сервиза, под слепыми взорами мраморных Гейне и Гёте из ниш, исступленно целовал золотую братину, шепча:
– Моя! Моя!..
Шедевр, достойный царицы
Глава 43
«В сервизе сем – история Российская…»
Санкт-Петербург, 26 апреля 1775 года
Впервые граф Григорий Григорьевич Оболин пригласил в свой дом на Васильевском острове столько гостей – семьдесят человек. Многие, считайте – большинство, попали сюда впервые. Да гости все знатные, титулованные: мундиры, ордена, белые парики, генеральские, маршальские и прочие погоны. Дамы в вечерних туалетах: шелест материй заморских, блеск драгоценностей на обнаженных шеях. Тут и иностранные гости (как же без них?), и дипломаты, через лорнеты женский пол рассматривающие, и военные чины, тоже из дипломатических миссий. Ну и прочая такая публика.
Чем графушка Григорий Григорьевич Оболин удивить возжелал? Обмолвился лишь: «Сюрприз у меня для гостей дорогих». А пока все толкались в небольшом овальном зале – перед гостиной. Тихие голоса, женский смех, беглые летучие взгляды, аромат духов и пудры – все из Парижей, Лондонов да Берлинов.
Среди приглашенных, конечно же, граф Петр Иванович Панин, князь Гагарин (он по историческим знаниям первый в северной столице, а может, и во всей России-матушке). А молодой полковник Демин, сподвижник по ратным делам графа Панина в войне с антихристом Емелькой Пугачевым, впервые удостоился высокой чести в такое общество приглашенным быть и потому вид имеет несколько ошарашенный. Взял под руку хозяина дома граф Панин, отвел в сторонку, к окну, за которым начиналась белая петербургская завораживающая ночь, заговорил негромко:
– Ох, Григорий Григорьевич, с огнем играешь. Завтра же до Петродворца дойдет, узнает…
– Пусть! – перебил граф Оболин. – Для того и собрал. Хоть маленькая, да месть! А завтра… Завтра дело будет сделано.
Появился из гостиной дворецкий Никита Толмачев в парадной ливрее.
– Все готово, ваше сиятельство! – И он широко распахнул обе створки дверей.
– Что же, гости мои славные, – сказал Григорий Григорьевич, – прошу к столу!
И первым направился в гостиную. За ним нетерпеливой толпой повалили приглашенные. Григорий Григорьевич шагнул в сторону, остановился, пропуская гостей вперед. Все оказались в гостиной – той самой, которую позавчера удостоила своим посещением императрица Государства Российского Екатерина Вторая. В центре огромного круглого стола, накрытого белой, жестко накрахмаленной скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами, красовалась во всем своем царственном великолепии чаша-братина, а вокруг нее в продуманной асимметрии расположились все триста пятьдесят предметов сервиза. По краям стола были поставлены семьдесят одинаковых по форме золотых тарелок, однако на дне каждой свой, индивидуальный фрагмент тех сцен, что изображены по бокам братины.
Первые мгновения молча стояли гости вокруг стола, ослепленные золотым великолепием, представшим перед их изумленными взорами.
– Се тре шарман… – прошептал наконец кто-то.
И разом заговорили все – восторги, изумление, завистливый шепот… Пока длилась эта кутерьма, граф Оболин тронул за плечо полковника Демина, отвел его к окну с занавеской из розового японского шелка с маленькими дракончиками, павлинами и рыбками и сказал тихо, многозначительно:
– Вот что, Николай… Дело к тебе есть. Дело ответственное. Станут гости расходиться – ты останься.
– Для вас, Григорий Григорьевич… – с поклоном и поспешностью ответил полковник Демин. – Только прикажите.
Вышел граф Оболин из-за шелковой занавески, заметил: уж больно внимательно рассматривает сервиз князь Гагарин, и на лице восторг с глубокой думой пополам.
– Слово хочу сказать, – молвил хозяин дома, и стало тихо. – Сервиз сей на семьдесят персон… Часто у матушки-императрицы столько на званые обеды собирается. Потому и вас ко мне сегодня звано семьдесят. Что скажу со слезами и трепетом… Сервиз сей вы видите первый… и последний раз!.. Завтра пойдет он в переплавку… – Возгласы непонимания и ропота прокатились по гостиной… – Таково величайшее повеление… Не глянулся сервиз Екатерине Второй, повелительнице нашей. А сейчас… пируем, гостюшки мои дорогие!
Хлопнул трижды в ладоши граф Григорий Григорьевич Оболин. Распахнулись боковые двери, и слуги в ливреях, в чулках и париках белых понесли на подносах кушанья, фрукты. Возникли у стола лакеи, стали бесшумно отодвигать стулья. И пошел русский пир горой! Вино рекой льется, севрюги закопченные ароматом исходят, икру черную да красную заморские дипломаты ложками лопают, жареные стерляди нарасхват, кой-кто из российских, как приступить к ананасам, бледно-розовым цветком разрезанным, не ведает. Громкие голоса уже, смех, звон бокалов, тайные взгляды, флирт обещающие.
