– Мерзавец! Мерзавец! Убью!..
Не помня себя, граф бросился на Толмачева и, получив сокрушительный удар в челюсть, отлетев назад, упал на пол. Он лежал на ковре – униженный, жалкий, плохо соображая: как же так? Что произошло? И что делать?…
– Еще? Или хватит? – спросил сверху Никита.
Из разбитой губы на ковер капнула кровь, расползаясь в черный кружок. Против своего желания, презирая себя и жалея, Алексей Григорьевич шептал:
– Все, все отнял… – Он поднялся, вытер ладонью кровь со рта. – И «Братину», и Дарью…
– По справедливости, твое сиятельство, – насмешливо сказал Толмачев. – Что в нашем доме есть, на все имею право.
Граф Оболин не поверил своим ушам.
– В нашем?…
– В нашем, в нашем, брáтушка. – Никита с силой взял Алексея Григорьевича за плечи и подвел к зеркалу, вделанному в дверцу платяного шкафа: – Смотри, твое сиятельство!
Они стояли рядом, отражаясь в зеркале до пола.
«Да он мой двойник! – с ужасом думал граф Оболин. – Только мужицкая сила прибавлена. Боже мой! Что это значит? Или я схожу с ума?…»
– Ты мой брат? – прошептал Алексей Григорьевич одеревеневшими губами.
– Да, твое сиятельство, по отцу мы братья. – Неумолимость, приговор Высших Сил слышались в голосе Никиты Никитовича Толмачева. – Вспомни дворовую красавицу Клавдию, родную сестру тогдашнего дворецкого в Ораниенбауме. В ту пору мы с тобой мальцами были. Уж давно матушка моя по старости да за ненадобностью в деревню отправлена. А тогда… Всяк на нее оглядывался, глаз отвести не мог. С ней их сиятельство Григорий Константинович, наш батюшка, тайной любовью тешился. А когда я родился, передали дитятко дворецкому, тоже Никите, тоже Никитовичу, и Толмачеву тоже. Благо у него в самый раз дочь родилась, и стала жена дворецкого, моя тетка, мне кормилицей, а потом и матерью.
– Не может быть… – Граф Оболин был во власти искушения: все это дурной сон, кошмар. Надо только проснуться, перекреститься, и все исчезнет. – Не может быть!..
Никита Никитович, казалось, ничего не слышал. Он продолжал воспаленно и желчно:
– Еще один дворецкий у Толмачевых подрастать стал. Очередной Никита Никитович… Ишь какую моду взяли: в роду дворецких всех мальчиков Никитами нарекать. Все дворецкие – Никиты Никитовичи! Ай, славно! Вот забава-то! Только знай, твое сиятельство: род графьёв Оболиных древний и род дворецких Толмачевых такой же древний. Давно перемешалась кровь оболинская и Толмачей в господских опочивальнях: у дворецких все девки растут красавицы… И теперь выходит вот что: «Золотая братина» принадлежит нам поровну. – Никита вынул из кармана пиджака бумажник, достал из него чек. – Получил я за «Братину» у Нейгольберга, у этого пройдохи мерзкого, тридцать пять миллионов марок. Вот чек на семнадцать с половиной тысяч марок – твоя доля. – Из другого кармана он достал конверт. – Вот, брáтушка, купчая, в которой ободрал нас ювелир.
– Не нас – тебя! Мерзавец ты, Никита, каких свет не видел. – И сам себя оскорбил граф Оболин примирительными нотками в своем голосе.
– Теперь, твое сиятельство, слушай, – с напором продолжал Толмачев. – Затея с судом правильная. Одобряю! Как в газетах прочитал про триста миллионов, сам к тебе собрался. Только не ведал, где ты… В самое время адвокатишко твой ко мне пожаловал. На! – И чек, и конверт положил Никита на стол. – Теперь скажи: кто твой адвокат?
– Давний знакомый, – лишь на миг смутившись, сказал Алексей Григорьевич. – Вместе в университете учились.
– Он у тебя один?
– Один, – ответил граф Оболин, избегая прямого взгляда дворецкого.
– А вот и врешь, брáтушка. Все эти дни за тобой наблюдал. Видел твои встречи с адвокатом и вторым, наряженным как шут гороховый. Кто таков?
– Откуда мне знать? – с неподдельным раздражением ответил Алексей Григорьевич. – Что, у адвоката в Женеве знакомых сыскаться не может?
– Ох, не нравится мне все это… Чую, что-то здесь не то. – Толмачев помолчал, на лбу проступили резкие морщины. – Ладно. Разберусь. И одно знай, брáтушка: надумаете выдать меня полиции, вы только рукой шевельнете – и не жить на этом свете Дарье…
– Ты не посмеешь!
– Посмею, – хладнокровно заверил Никита Толмачев, улыбнувшись. – На этот счет не сомневайся. Поступим так… Отсудишь «Братину», я к твоей половине Дарью приплюсую. Верну. Лучше сказать, подарю. Потому как она теперь моя. Не дрожи, не дрожи, твое сиятельство. Верну твою отраду, коли процесс выиграешь, почти в сохранности. Я человек широкий. Дареная Дарья! Звучит!
Теперь они смотрели в глаза друг другу.
– Ненавижу… – прошептал граф Оболин.
– И я ненавижу, – спокойно высказался Никита Никитович Толмачев. – Лицо умой, твое сиятельство. Все легче набитой роже станет.
Дворецкий неторопливо застегнул пиджак на все пуговицы и вышел из гостиной, почти бесшумно закрыв за собой дверь.
Глава 23
Чеченец
Женева, 5 ноября 1918 года
Это кафе на набережной озера стало постоянным местом их встреч. Теперь граф Оболин и Глеб Забродин не таились, и Алексея Григорьевича уже не оберегал Саид Алмади – у чеченца была отныне другая задача. Сейчас за своим столиком под деревом, заказав чашку черного кофе, сидел Глеб Забродин и нервничал: граф опаздывал. Но вот мелькнула среди прохожих знакомая фигура. Алексей Григорьевич, подходя, виновато развел руками. «Уж больно бледен», – отметил Забродин.
– Простите великодушно, Глеб Кузьмич, – присаживаясь к столу, заговорил граф, вытирая чистым носовым платком испарину со лба. – С ночи страшная мигрень, еле встал.
Забродин сделал глубокую затяжку из трубки.
– Вы много курите, Глеб Кузьмич.
– И не говорите, граф. Дурная привычка. Не вздумайте брать с меня пример… – Забродим помолчал немного. – Значит, таким образом: завтра вечером мы отправимся экспрессом в Берлин…
– А Кирилл Захарович? – перебил граф Оболин. – И мой чеченец?
– Они, естественно, тоже едут. Все мы в одном вагоне, только в разных купе, мы с вами, Саид – с Любиным. Кстати, не удивляйтесь, что у Любина будет новое обличье. Вы, Алексей Григорьевич, деликатный человек, не спросили у нас, почему Кирилл Захарович рядится неизвестно как. А вот именно для этого: чтобы Толмачев не заподозрил, что со мной мои люди.
– Понимаю. Теперь понимаю.
– И садиться в поезд будем с предосторожностями. Для Толмачева мы с вами, Алексей Григорьевич, путешествуем вдвоем. Однако на вокзал прибудем всяк сам по себе. Вот ваш билет. Седьмой вагон, литерный, двадцатое место. – Забродин передал графу Оболину билет. – Мы вас, Алексей Григорьевич, со всех сторон опекать будем. Но и дворецкий с вашей персоны не спускает пристального взора. Он где-то рядом. – Граф Оболин невольно оглянулся на улицу. – Успокойтесь, Алексей Григорьевич. Толмачев у нас тоже под присмотром. Вы по своему опыту знаете, как это умеет делать Саид.
