Во-вторых, в последнее время Василий стал ощущать в себе некую несостоятельность, неполноценность, и виной тому был товарищ Фарзус (по имени и отчеству он никогда не представлялся) – тот самый человек незапоминающейся внешности, в безукоризненном темно-сером костюме-тройке. Он появлялся то в одном советском представительстве, то в другом как раз в то время, когда туда приезжали Сарканис и Белкин. После официальных дел товарищ Фарзус просил чекистов, очень вежливо, остаться для приватной (как он говорил) беседы. Располагались в каком-нибудь кабинете: втроем или один на один – то с Мартином, то с Василием. Да, беседовали – вот только о чем? Хоть убейте! Ничего не мог понять Василий Иванович! Ерунда какая-то… О личном расспрашивал, о том, женат ли. И вдруг: «А какие женщины вам, товарищ Белкин, нравятся?» Во всех разговорах это буржуйское «вы». Уже от одного такого непривычного обращения терялся чекист. А тут еще о бабах… «Это как понять, товарищ Фарзус? Какие нравятся?…» – потел Василий Белкин. «Ладно, – вздыхал товарищ Фарзус. – Ну а вообще: как вам жизнь в Германии?» – «Да как… – набычивал шею Василий Иванович. – Ничего. Жить можно…» – «Это верно, жить можно», – тускло откликался допрашиватель, и видел Белкин, ощущал: теряет к нему всякий интерес товарищ Фарзус. И верно: вскоре совсем отказался он от бесед с Василием, теперь подолгу уединяясь с Мартином Сарканисом. Лишь однажды, придержав Белкина на лестничной площадке (одни они там оказались), сказал ему товарищ Фарзус: «Лапоть ты деревенский, Вася. А туда же…» Брезгливое презрение было в его голосе, и в бесцветных глазах сверкнули бритвочки. Оскорбился Василий Иванович Белкин, ярость в нем заклокотала: «Дать бы тебе, сука, пару раз между бровей…» Потерял молодой чекист покой: «Ровно я зачумленный…»
В-третьих, в вечерних и ночных блужданиях по Берлину стряслось с Василием Белкиным одно невероятное приключение. Забрел он однажды в переулок, где стояли молодые женщины и девушки – и группами, и одиночками. «Все красавицы писаные», – определил Василий. Что к чему – сообразил сразу, не лыком шиты. И решился: «Однова живем, уважаемые граждане!» Выбрал толстушечку лет двадцати, кареглазую, в меховой накидке. Подошел смело («Знай наших!»), рта раскрыть не успел – распахнула перед ним красотка полы накидки. Мама родная! Вся без ничего! И все при ней… Ручкой в сумрачную арку поманила, прошептала: «Десять марок». И в жаркой каморке на скрипучей кровати под звуки патефона за тонкой стеной познал Василий Иванович Белкин такие любовные утехи, о которых в своей смоленской глуши и помыслить не мог. Да и опыт у него в подобных делах был совсем невелик. Так… Вспоминать особо неохота: сивуха, от которой все нутро обжигало, овин, гнилая солома, Машка Дымова, вся в каких-то тряпках, пока доберешься… Да еще руки оттаскивает: «Не балуйся! Не балуйся!» А изо рта луком несет. Тьфу! Пока достигнешь – уж неохота. А тут!.. И самого себя с этой Мартой (Марточкой…) не узнавал Василий Белкин: «Ишь, оказывается, на что я способный!» И что удивительно, Марта от Василия Ивановича тоже голову потеряла: почти в крик, и глаза под лоб закатываются. «Гут! Гут!.. Нох! Нох!..» Стала она принимать Василия через день, даже бесплатно. Обалдел чекист Белкин совсем и, казалось, навсегда. В последнее время думал: «А что! Женюсь на Марточке и тут останусь. Бабу лучше и слаще не найти. От всяких посторонних безобразий отучу, у русского мужика сказ короткий. Языку обучусь, и так много чего уже понимаю. Руки, глаза есть – работа сыщется. А жизнь у германца – разве сравнить с нашей, революционно-пролетарской?» Очень серьезно размышлял Василий Белкин. И еще со злорадством думал: «Вот товарищ Фарзус дулю выкусит. Я ему покажу деревенского лаптя…»
Вот и получается, что хоть и вел Василий Белкин надежное наблюдение за ювелирным магазином и Никиту Толмачева в толпе высматривал, но, обуреваемый страстями и прочими думами о возможной грядущей жизни, был рассеян. И пропустил тот момент, когда среди прохожих на противоположной стороне улицы появился Никита Толмачев, слегка прихрамывающий; остановился, посмотрел на витрины салона, где за толстыми стеклами красовались драгоценные украшения и прочие изделия из золота и серебра, и, перейдя Унтер-ден-Линден на перекрестке, вошел в кафе, расположенное как раз напротив заведения «Арон Нейгольберг и Ко».
Благоволила судьба к Дарье и Никите. Молодая женщина выпрыгнула из вагона экспресса Женева – Берлин вслед за чемоданами, еще на порядочной скорости, – как в омут и преисподнюю, даже плохо соображая, что делает. Гипноз, сон странный… Однако все обошлось. Хоть и кубарем покатилась под откос – ни одного ушиба, упаси бог, перелома, только платье порвалось, за кусты цепляясь. А вот от Никиты Никитовича удача отвернулась: хотя и прыгнул удачно, сноровисто, да и поезд двигался уже совсем тихо, но попала левая нога на камень, оступился, вроде бы хрустнуло что-то. Боль острая – тут же опухоль поползла. Отыскал Дарью уже на рассвете. Еле добрели до крохотного уютного городка, который еще крепко спал, только утренние петухи перекликались. А дальше опять везение: женщина, которую встретили у водозаборной колонки, отвела к дому доктора. Им оказался молодой человек с черной бородкой и в очках. Без лишних слов осмотрел ногу, повертел ступню вправо-влево, резко дернул – полыхнула боль, да такая, что Толмачев вскрикнул.
– Порядок, – сказал доктор. – Пустяковый вывих.
Сделал тугую перевязку, от платы отказался. А вот хозяин легковой машины, которого удалось разыскать, за доставку в Берлин (сто восемьдесят километров) заломил дикую цену, но Никита Никитович не торговался: спешил.
В немецкую столицу прибыли к четырем часам, остановились в неприметном, грязном отеле, недалеко от товарного вокзала. Наскоро поев и умывшись, заперев Дарью в номере, Никита Никитович на извозчике (такси не попалось) прикатил на Унтер-ден-Линден и вышел недалеко от Бранденбургских ворот. В кафе он выбрал свободный столик у окна, из которого был виден весь магазин Арона Нейгольберга.
В начале седьмого оба со своих наблюдательных пунктов: Толмачев – из окна кафе, Белкин – стоя в скучающей позе у афишной тумбы – увидели одно и то же. У дверей ювелирного магазина «Арон Нейгольберг и Ко» остановилось такси, и из машины вышли граф Оболин, Любин и Забродин. Расплачивался за проезд Забродин. Отдавая деньги, что-то сказал таксисту. Тот кивнул. Машина осталась стоять недалеко от дверей ювелирного магазина.
«Понятно. Ждать будет». Никита Толмачев положил возле тарелки, на которой от сосисок и тушеной капусты уже ничего не осталось, несколько марок, допил пиво и, похоже, не торопясь, поднялся из-за стола, направился к выходу. Выйдя на улицу, он постоял в толпе, лениво оглядываясь по сторонам, увидел в перспективе Унтер-ден-Линден черную машину такси, поднял руку. Такси остановилось возле Толмачева. Никита Никитович сел рядом с водителем, показал ему на такси, которое стояло возле дверей в ювелирный магазин, объяснил, что ему требуется. Машина, плавно тронувшись, доехала до перекрестка, развернулась и на противоположной стороне остановилась метрах в пятидесяти от дверей ювелирного магазина. Никита Никитович остался сидеть в машине…
А что же Василий Иванович Белкин, молодой чекист? Находился наш боец невидимого фронта в полной и какой-то вязкой растерянности, когда принять решение (любое) невероятно трудно, просто, считайте, невозможно: мысли путаются, пот прошиб, слабость в тело вступила. Не успел Вася осмыслить появление в районе оперативных действий Алексея Григорьевича и своих боевых товарищей («Елки зеленые! А чего это они пожаловали?»), как увидел – вот такое совпадение! – как из дверей кафе на противоположной стороне улицы вышел представительный господин, слегка прихрамывая, подошел к краю тротуара. Он огляделся по сторонам и поднял руку, останавливая приближающееся такси. В хромоногом господине Василий Белкин сразу опознал Толмачева.
