– Впечатлений набираешься, сукин сын. – Дмитрий схватил его тяжелое, мешкообразное тело и свалил со стула прямо на пол. – А ну, пошел вон, режиссер хренов…
Тот вскочил и, вдруг понимая, что присутствие дома Бессонова в такую минуту для него, любовника, благо, теперь вся ответственность на нем, на муже, голубчике, идиоте близоруком, кинулся к выходу.
– Ты что же, дома был, Дима? – прошептала, давясь слезами, Ольга. – Как хорошо, что ты здесь… Не знаю, что со мной… У меня задержка была, значит, выкидыш… Но как же долго они едут… Ты прости меня… Уфф… – Она зашипела от боли, пропуская воздух сквозь стиснутые зубы и подвывая при этом.
– Да нет, это ты прости меня. Живешь со мной, мучаешься, а могла бы жить одна… Если хочешь, я съеду отсюда, оставлю тебя с Гришей…
– Похоже, это я съеду… Я должна заплатить… Дима, принеси мне белье, оно в гардеробной, в ящике. Мне понадобится много белья, полотенец, пока они приедут, если приедут, Дима. Оно в гардеробной.
– Я знаю. – И он с готовностью бросился выполнять ее просьбу.
Когда вернулся, она была уже без сознания. В дверь звонили.
Глава 15
День был солнечный. Роза Цыбина стояла поодаль разряженной во все черное и элегантное, сродни вечерним туалетам толпы, пришедшей проводить в последний путь Ольгу Бессонову. Она понимала, что многие притащились сюда на своих роскошных авто исключительно из любопытства, ну как тут не поприсутствовать на заключительном аккорде этого импрессионистического экспромта, коим стал для всех брак Дмитрия с этой выскочкой Нечаевой. Ее никто не жалел. Все понимали, что каким-то невидимым механизмом, каким-то незаметным, но очень мощным крючком эта проворная особа так подтянула к себе ставшего вдруг аморфным и апатичным ко всему Бессонова, что никому и в голову не пришло воспринимать ее как жертву. Нет, жертвой, причем явной, с мошенническим, спекулятивно-гнусным душком, был Дмитрий. И даже сейчас, когда все отлично видели совершенно белое, словно припорошенное рисовой пудрой узкое личико Ольги, ее плотно закрытые глаза и словно склеенные узкие губы, когда внимание всех присутствующих было приковано почему-то к тому самому месту под густым, отливающим золотом локоном, где еще год тому назад жило своей незаметной, но очень, как оказалось, важной жизнью маленькое аккуратное розовое ухо, даже сейчас все жалели именно Дмитрия. На него и правда было невыносимо смотреть. Глаз его за темными очками не было видно. Волосы его на июньском ослепительном солнце отливали серебром. Да он постарел за один год на целую жизнь! И все равно, отмечали приехавшие почтить своим присутствием это траурное мероприятие женщины – его давние приятельницы, подружки, клиентки, сотрудницы или просто знакомые, – он оставался таким же неотразимым, сумасшедше красивым и сексуально привлекательным мужчиной. Некоторые дамы даже жалели, что вынуждены были предстать перед ним в закрытых, глухих, как тюремная стена, нарядах, и это вместо того, чтобы продемонстрировать молодому вдовцу все свои прелести.
Роза приехала не одна, с мужем, Валерием Константиновым, полным тезкой другого Валерия Константинова, стоявшего недалеко от Бессонова. А кто эти дети и какое имеют к Дмитрию отношение? Ну, этот малыш, кажется, Гришка, понятно, сын покойницы, хотя его можно было бы и оставить дома. А кто вон тот толстенький, с круглым, покрытым испариной розовым лицом и полными щеками, с темными, в постоянном прищуре, глазами? Ему лет десять, не меньше. Крупный, большеголовый, с ошарашенным видом, напуганный до полусмерти. Может, ее племянник? Бессонов держит мальчишку за руку, словно Дмитрия приставили к нему и сказали, вот, держи, теперь ты отвечаешь за него, не забудь, он любит бананы, а перед сном дай ему обязательно молока с медом, у него болит горло… Дмитрий держит мальчика прямо-таки мертвой хваткой, аж костяшки пальцев побелели. Соображает ли он вообще, что делает? И где мамаша этого откормыша?
Роза нашла глазами Максима Селиванова. Он стоял на противоположной стороне могилы, и вид у него был какой-то отсутствующий. Видимо, он и сам не понял, зачем пришел на похороны, словно его кто подстегнул, настолько хлесткой, дикой оказалась новость о смерти жены Бессонова. Ну померла она, дальше-то что, при чем здесь Макс, оставался бы себе у Русакова, плескался в море, продолжал бы работать третьим лишним, чем не развлечение? Может, почувствовал свою ненужность, и это совпало со смертью Ольги? А может, это Русаков отправил его, чтобы тот больше не мешался под ногами? Главное, чтобы Лена ничего не узнала раньше времени. Пусть понежится в объятьях своего доктора, пусть попривыкнет, хотя бы немного прирастет к нему, а уж потом сама решит, нужен ей Бессонов или нет.
Больше всего Розу угнетало сознание полного своего бессилия перед собранными лично ею – и ее хорошо оплачиваемыми помощниками – фактами из биографий лиц, причастных к «делу о гуинпленах». Люди как люди. Ничего особенного. Ничего такого, за что можно было бы зацепиться и потянуть, чтобы размотать этот пахнущий кровью клубок… Кто и за что порезал женщин, она так и не узнала. Особенно стыдно ей перед Русаковым, который больше всего был посвящен в ее работу и ждал от нее каких-то результатов. В конечном счете, она же не профессиональный сыщик, а всего лишь женщина, которая хотела помочь найти преступника. Ведь если он не найден, значит, по-прежнему ходит, гуляет по Москве, греется на солнышке и знай себе придумывает новое развлечение… А если бы обстоятельства сложились иначе и Розе пришлось бы отвечать за преступления, совершенные этим преступником? Кто бы помог ей?.. Разве что Валера… Но и он не сыщик. Действовал бы точно так же, как и она, – нанимал бы частных детективов, а то и работников милиции и прокуратуры…
Роза, как и многие другие, думала о мальчике, которого крепко держал и прижимал к себе Бессонов. Кто такой? Родственник? Племянник? Но что он здесь делает? Малыш-то, понятно, теперь всегда будет при Бессонове, это же сын покойницы. Вот ведь тоже, жил себе спокойно, собирался жениться на такой красивой девушке и вдруг сошелся с этой Нечаевой с ребенком… Может, у него любовь? Как он прожил с ней весь этот год, кто-нибудь знает? Никто ничего толком не знал. Жили себе и жили. Мало с кем встречались, мало куда выходили. Но вид-то у него был почему-то потерянный. И Роза решила непременно после похорон встретиться с вдовцом и предложить ему помощь. Может, его тошнит от всех этих притворных рож, что собрались сейчас на этом кладбище, а с ней согласится встретиться, поговорить, излить душу… Этой мыслью она и успокоилась. Когда же ее молодой муж нашел ее руку и нежно сжал, она и вовсе перестала думать о ком бы то ни было.
Режиссер Матвей Собакин, мысленно прощаясь со своей любовницей, кружил вокруг могилы, пока наконец не встал рядом с Бессоновым и мальчиком. Здесь до Оли можно было дотянуться рукой. Это ты убийца, сказал ему Бессонов еще в больнице (куда Матвей примчался, едва лишь узнал от знакомого врача о том, что все кончено, что ее не удалось спасти), в день смерти Оли, вот только наброситься на него, как дома, когда с ней все это началось и она корчилась от боли, у него уже не было сил. Выкидыш, который случился у нее прямо в объятиях любовника (наслаждение сменилось раздирающей болью, белое сменилось на черное, как это часто бывает в жизни, подумал тогда Дмитрий), разом положил начало совершенно другим отношениям между умирающей Ольгой и Бессоновым. Он, с трудом прорвавшись в реанимацию после того, как ей была сделана обычная в таких случаях операция, сначала ждал, пока она очнется от наркоза, а потом, схватив ее за свободную от системы руку, прижался к ней губами, и его просто-таки не могли от нее оторвать. Он словно бредил, говоря слова любви, которые рождались в его воспаленном мозгу и требовали, чтобы их услышали. И она слышала мужа, но лишь смутно улыбалась каким-то своим, ему неизвестным мыслям. Она горела, она сгорала у него на глазах. Воспаление легких, которое она подцепила, пока шлялась по ресторанам или темным и жарким квартирам, где ее всегда ждали и куда она летела каждый вечер, нарядившись как ночная бабочка… Чужие спальни, чужие ночные лампы в изголовье чужих постелей, освещавшие ее, еще здоровую и немыслимо красивую, распластанную, расхристанную и такую родную, в чужих руках чужих мужчин… Где-то был сквозняк, а она, мокрая, потная после бурных ласк, лежала, приходя в себя, и ее слабые легкие продуло…
