— Церковный сторож сказал, что я могу найти вас здесь, — любезно произнес он. — Я так понял, что вы меня искали — хотели расспросить о том, как братья Рауф пытались меня убить?
Если Майкла и смутило это дерзкое заявление, он этого не показал.
— Да, — ответил проктор. — Так вам известно о том, что пытались сделать Кип и Джон?
Томас сел и усмехнулся.
— Трудно не заметить арбалетную стрелу, если она пролетает мимо вас на расстоянии одного пальца, или лошадь, которая пытается вас затоптать. А вчера они шатали лестницу, по которой я лез на крышу, заодно подвергая опасности и Бартоломью. Разумеется, я это заметил.
— И что сделали? — сердито вопросил Майкл.
— Ничего. Все эти попытки были весьма неуклюжими, и реальная опасность мне не угрожала — хотя арбалетная стрела оказалась чересчур близко.
— Почему вы так легко к этому относитесь? — спросил Бартоломью. — Большинство людей встретились бы со своими вероятными убийцами лицом к лицу и захотели узнать, что происходит.
— Мне ни к чему спрашивать. Я точно знаю, почему они так настроены против меня. Ни один из кембриджских доминиканцев не стал ученым, и ни они, ни их служки не понимают, чего ради я посвятил всю жизнь книгам. Кроме того, я приехал из университета, о котором они никогда не слышали; я выгляжу, говорю и веду себя не так, как они. Я чужак, иностранец, и потому подозреваемый. Они невзлюбили меня из-за собственного невежества, ни больше и ни меньше.
Балмер говорил именно об этом, и братья Рауф тоже, и Бартоломью предположил, что даже в университетском городе вполне возможно, что образованность и ученость будут восприниматься, как противоестественный порок. Кроме того, доминиканцы стремились жить в тесном местном кружке — даже валлийские и ирландские ученые считались среди них чужаками, поэтому человек из таинственного Пэкса должен был стать очевидной мишенью для их ограниченной ненависти.
Однако Майкла объяснения Томаса не удовлетворили.
— Они считают вас инквизитором. Это так?
— Существуют инквизиторы-доминиканцы, которые докладывают великому магистру о случаях ереси, но все они англичане, смешавшиеся с местной общиной. Это вам не иностранцы, которым никто не станет доверять. Подобная уловка будет бессмысленной.
— Это значит «да» или «нет»? — настаивал Майкл.
— Это значит «нет», — ответил Томас несколько нетерпеливо. — Я просто ученый и священник.
Майкл уже собрался порасспрашивать его об интересе к смерти Уитни — и о его собственной позиции в отношении реликвий Святой Крови — но тут раздался стук в дверь, и вошел один из церковных старост.
— Вас просят подойти к реке, у причалов, брат, — задыхаясь, сказал он. — Там произошел несчастный случай, и говорят, что погибший жил в общежитии святого Бернарда.
Бартоломью вскочил на ноги.
— Кто? Сетон?
Староста помотал головой.
— Старик в рясе кармелита.
— Ты имеешь в виду отца Эндрю? — потрясенным шепотом спросил Томас. — Мертв?
Бартоломью кинул на него взгляд, испугавшись внезапной бледности иностранца. Опасаясь, что тот упадет в обморок, Бартоломью наклонился, чтобы подхватить его. Томас, не заметив этого, устремил темные, напряженные глаза на старосту, ожидая ответа.
— Я слышал, что погибшего звали Эндрю, — согласился староста.
— Господи, спаси нас! — выдохнул Томас. Он поднял руку, чтобы осенить себя крестом, но она так тряслась, что он с трудом сделал это.
— Да в чем дело? — спросил Бартоломью, убежденный, что того потрясло нечто большее, нежели известие о смерти человека, с которым Томас, по его собственным словам, никогда не встречался. Будучи проктором Пэкса, он наверняка неоднократно сталкивался со смертью — разумеется, если считать, что он говорил правду.
— Я не был с вами до конца честным, — сказал Томас, взяв остатки эля Бартоломью и сделав глоток. — Вы не ошиблись: у меня в этом деле не только мимолетный интерес. Я — один из многих доминиканцев, разбросанных по стране, чтобы прислушиваться к информации о реликвиях Святой Крови и их передвижениях. А реликвия Эндрю казалась особенно важной.
— Инквизитор? — взвился Майкл. — Вы это только что отрицали!
— Я не инквизитор, — возразил Томас. — Я наблюдатель. Это не одно и то же.
— Одно и то же, — отрезал Майкл. — Помните ту рыбью голову, которую Джон Рауф уронил мне на плечо в вашем монастыре? Она лежала у меня на плече, а я об этом даже и не знал, и смотрела на нас своими тусклыми, бдительными глазами. Вот это вы и есть, Томас. Рыбья голова, пристроившаяся на плечах у порядочных людей.
Бартоломью и Майкл спешили к причалам, а Томас торопился следом. Майкл попытался отговорить доминиканца, но тот оказался настойчивым. Теперь он шел с мрачным лицом, и Бартоломью гадал, все ли они выяснили про его связь с реликвией и ее историей.
Был конец базарного дня, и улицы были забиты повозками, людьми и животными. Мычали коровы, которых везли на бойню, хлопали крыльями куры, напыщенные гуси важно шли шипящими стадами. На отару овец яростно лаяла собака, осел пронзительным криком выражал свое неудовольствие всей этой какофонией. Над всем преобладала вонь навоза и мочи, такая сильная под этим палящим летним солнцем, что Бартоломью начал задыхаться, мечтая о глотке свежего воздуха.
Потребовалось немало времени, чтобы протолкаться сквозь толпу и добраться до речных причалов — нескольких обветшалых пирсов, на которые разгружали товары, привезенные на плоскодонках через болота. Те причалы в южной части города, которыми пользовались, были в лучшем состоянии, чем стоявшие без дела позади колледжа Майкл, но староста вел их как раз к этим, полуразрушенным. Пристань колледжа Майкл была буквально заброшена, и любой, рискнувший подняться на нее, рисковал жизнью. Территория вокруг заросла сорняками.
Томас осмотрелся.
— Мне не нравится это место. Оно зловещее.
— Только потому, что здесь тихо после сутолоки главных улиц, — возразил Бартоломью, привыкший к этому месту. — В благоуханный летний вечер здесь очень даже приятно.
— Ну, сейчас здесь ничего приятного нет, — резко ответил Томас. — В такой знойный день, когда солнце самое жаркое, мух здесь больше, чем листьев на деревьях.
Июль стоял засушливый, и река сильно обмелела. Судя по черным полоскам засохшего ила на опорах пристани, вода опустилась на половину человеческого роста. Староста показал, и Бартоломью увидел кого-то, стоявшего по грудь в воде у конца причала. Фигура наклонилась вперед, и голова оказалась под водой. Вокруг собралась толпа, поглазеть на зрелище. Среди них Бартоломью заметил Урбана. Он сидел на пустом бочонке, зажав голову руками, и, похоже, плакал.
— Мы оставили тело на месте, чтобы вы сами все увидели, — объяснил староста Майклу. Тот нахмурился.
