Он уже сталкивался с такой внезапной и беспочвенной неприязнью. Он знал: что-то в нем есть, отталкивающее некоторых людей, невзирая на все таланты и дарования. Маликульмульк с этой бедой смирился — как философу положено смиряться с дурной погодой.
Оставалось только считать шаги.
Когда он в одиночестве подходил к Рижскому замку, начался дождь.
* * *
На столе начальника канцелярии собралась гора бумаг — большинство на немецком, несколько на русском. Это была переписка из-за человека, который такой суеты вовсе не стоил, — браковщика пеньки Иоганна Якова Циммермана.
Три года назад его назначили на эту должность потому, что так решил секретарь тогдашнего гражданского генерал-губернатора Нагеля. Магистрат же покровительствовал другому претенденту. Ратсманы действовали по старинке, словесно, Нагель же потребовал от них письменного представления в соответствии с письменной же инструкцией. Поскольку они вовремя не подготовили документов, то Циммерман и угодил в браковщики. За ним стали следить, прихватили его на неисполнении каких-то обязанностей, нашли свидетелей и по приговору ветгерихта, особого суда по торговым делам, браковщика с места погнали. Причем даже неясно было, имел ли ветгерихт право вообще рассматривать это дело. Однако магистрату этот приговор был нужен, и, соответственно, его утвердили.
Циммерман со своей жалобой дошел до столицы, до самой юстиц-коллегии, после чего вся эта история была спущена из столицы вниз — только что вселившемуся в Рижский замок князю Голицыну. Голицын уже знал, что такое рижский магистрат, и за Циммермана вступился. Опять началась переписка, опять одна кипа исписанной бумаги шла войной на другую кипу, и все это — на столе у человека, который ничего не смыслил в рижских обычаях и законах.
Для развлечения Маликульмульк читал проект о соединении реки Курляндская Аа с каким-то озером, от чего предвиделась польза для казны. Проект был написан по-немецки, и одолевать его приходилось с помощью лексикона.
Два дня канцелярия разгребала дело Циммермана, а ведь еще постоянно привозили депеши из столицы и нужно было готовить и отправлять ответные донесения. Маликульмульк понимал, что всех тонкостей канцелярской службы философу не осилить никогда. На помощь пришел Косолапый Жанно. Он выбрал верный путь: просто нужно догадываться всякий раз, чего хочет князь Голицын, и не морочить себе голову древними обычаями, имеющими тут силу закона со времен епископа Альберта, основавшего сей город. Потому что магистрат умнее уже не станет, а от князя многое зависит — да князь и не дурак!
А Маликульмульк напомнил себе, что все это — суета сует, и канцелярия пристанище временное. И, кстати, в голове образовался план пресмешной комедии на кулинарной основе. Так что полезно было бы половину всех этих кляуз на Циммермана как-нибудь потерять и сесть за пьеску. Тем паче за окном ливень, более развлекаться нечем. Разве что открыть в башне окошко и играть на скрипке ветрам и стихиям.
В такой ненастный вечер хорошо по-приятельски собраться за столом с почти незнакомыми людьми, приготовив мелки и запечатанные карточные колоды. И, плотно усевшись на стул, приступить…
Господину Крылову доводилось метать банк всю ночь напролет, почти не шелохнувшись, с сонным лицом, одни лишь пальцы стремительно выкидывают пары карт. Вокруг — волнение, крики, страсти, а он — как каменный истукан. Иначе нельзя ввести себя в неземное состояние, иначе не ощутить себя божеством азарта, супругом ветреной Фортуны. Но если пришло — карты в стасованной колоде сами перестраиваются нужным образом, начинаются чудеса и восторги Большой Игры. Это когда в банк или в фараон играют, они — доподлинно игры Фортуны, хотя есть всякие тонкости. А есть и коммерческие игры, столь любимые покойной государыней, до того любимые, что, запретив всей России играть на деньги, сама она играла на бриллианты.
В канцелярии и без того было не слишком светло, а как стало по-настоящему темнеть — душа затосковала о неведомой комнатке со столом посередке. Эта комнатка, возможно, ждала в гостинице «Иерусалим» на другом берегу Двины. Или ближе, в том доме, куда ездил играть Михайла Петрович Дивов, пока не проигрался в пух и прах. Вспомнив бедного Дивова с его прошением, Маликульмульк вспомнил и Маврушку. Хитрая субретка (знала бы русская горничная, что во французской комедии, сочиняемой философом, она — субретка!) могла бы немало рассказать о своем беглеце Никишке и его хозяине, скорее всего, покойном. Два дня было у нее на размышление, даже больше.
Отпустив подчиненных, Маликульмульк направился в гостиную княгини — где она еще могла проводить вечера? Ему хотелось повидать Тараторку с мальчиками и рассказать про сахар, добываемый из свеклы. Дамам также будет любопытно.
Но по дороге его перехватил Терентий.
— Я все узнал! — страшным шепотом доложил он. — Не про вас та девка! Мошенница! Воровка!
И иные слова употребил, соответствующие случаю.
— Не может быть! — воскликнул Косолапый Жанно, бедный доверчивый увалень, годный только развлекать дам в гостиной своими талантами и кротостью.
— Через нее-то вся беда и приключилась! А знаете, отчего ее из дому выгнали?
— Из дивовского? — спросил недотепа-недоросль.
— Знаете, за что ей господин бригадир оплеуху отвесил?
Дальнейшая речь Терентия была на первый взгляд бессвязна, но Маликульмульк догадался, что кучер (в комедии ему полагалось бы имя Проныр) все излагает задом наперед.
Рижская крепость была невелика, а Терентий, обуреваемый чувствами собственника (вот он всю жизнь Голицыным принадлежал, а теперь и ему кто-то принадлежит, да человек не простой, на скрипке играет!), вступил в такой магический сговор со временем, что Маликульмульку даже не снилось — философ все больше с потусторонними сущностями возился. Кучер отпросился на часок, показывая какой-то оборванный ремень и непонятные железки, грозя, что если не пустят — он за целость господского экипажа не ручается.
И он действительно вернулся через час с новеньким ремешком и другими непонятными железками (все это с самого начала хранилось у него за пазухой). Но время растянулось, как тесто для венских штруделей, которое не всегда хорошо удавалось голицынскому повару. Казалось бы, липкий ничтожный комочек, а ловкие пальцы могли изготовить из него тончайшую простыню, так же и со временем — было бы горячее желание.
— Я вас научу! — грозно говорил Терентий. — Что бы вы без меня-то делали?! Вы как пойдете к ней, к ведьме окаянной, так вроде бы меж делом и спросите ее: а кто такая графиня де Гаше? Вот как вы спросите, она тут же начнет врать: что-де не знаю никаких графинь! А вы ей тут же в ответ: да как не знаешь, курвина дочь, когда на тебе вон сережки от той графини? И тут она опять примется врать: сережки-де кавалер подарил. А вы ей: за что ж тебе кавалер подарил, за какие услуги? Покажи того кавалера! Она вам: это-де беглый Никишка! А вы ей: у Никишки денег на такие подарки отродясь не бывало, а сережки дала графиня де Гаше, чтобы ты к ней барыню свою отвела! Вот так прямо и говорите: знаю-де эту графиню де Гаше, ей не горничная нужна, чтобы по-французски говорила, а она веселый дом содержит! Вот отчего у Дивовых-то склока и брань вышла. Старик узнал, что Маврушка приходила Анну Дмитриевну к графине звать!
