— Садись, пиши, я диктовать буду.
Бумага оказалась дорогая, с золотым обрезом.
— Это что же? — удивился Маликульмульк.
— Я сейчас пошлю Гришку в цветочную лавку. Ему там соберут самую дорогую корзину, вставят твою записочку, и он это доставит в дом Видау. Пусть видят, что пескарь попался на крючок!
— Ваше сиятельство! — взмолился Маликульмульк, но княгиня была неумолима и сочинила по-русски галантное послание такой сложности, что Маликульмульк взмок, переводя его на немецкий. Когда Гришку отправили в лавку, он запросился в канцелярию и был отпущен с большой неохотой — Варвара Васильевна разыгралась, а норов у нее был пылкий, поди угомони.
В канцелярии были разброд и шатание: князь уехал, начальника забрала к себе княгиня, можно вздохнуть с облегчением, Канцеляристы полагали, что господин Крылов пробудет с княгиней до обеда и вместе с ней же пообедает, потому и не постеснялись достать карты. Маликульмульк обнаружил, что на его же собственном расчищенном от бумаг столе идет игра в «три листка» и пришел в восторг — хоть что-то приятное! Он так давно не брал в руки карты, что, мало беспокоясь о своей репутации, тут же предложил сыграть в юрдон по копейке, благо тут допускалось любое количество игроков. Игра нравилась ему тем, что начиналась-то с копеечной ставки, но потом каждый игрок, мня себя великим стратегом, увеличивал ставку сообразно своему азарту или своей глупости. Наконец те, кто поосторожнее, выходили из игры и начинался поединок двух отчаянных игроков, он-то Маликульмульку и нравился более всего.
Обыграв всех и забрав свои законные полтора рубля, он в прекраснейшем настроении поспешил обедать. И не заметил, как у него за спиной переглянулись, собирая карты в колоду, подчиненные. Они все время присматривали за начальником, подбирая и систематизируя его недостатки на тот случай, когда эта опись потребуется. Сергеев, явно метивший на его место, не спешил — он даже помогал начальнику, даже выполнял какие-то его обязанности. А вот приятель Сергеева, опытнейший канцелярист Шульман, все это держал в голове, потому что было меж ними несколько разговоров о том, как все образуется, когда его сиятельство раскусит безделье и бестолковость господина Крылова…
К обеду прибыл и Голицын, рассказывал о Дюнамюнде, о том, как там хозяйничает комендант Шилинг, звал всю семью съездить к Шилингу в гости и полюбоваться замерзшим морем. В суете не заметили, что Тараторка не явилась к столу.
Она пришла после обеда и клятвенно заверяла, что в поповском доме ее не отпустили, пока не накормили. Странно было бы, если бы в семейство соборного священника не попытались угостить воспитанницу ее сиятельства, поэтому княгиня почти не сердилась. Маликульмульк же, переходя из гостиной, где подзадержался, в служебные помещения, видел Тараторку на лестнице, ведущей к службам, в том числе к поварне.
Стоило Маликульмульку углубиться в бумаги — пришли звать к князю.
— Ничего спешного в депешах нет? — спросил Голицын. — Вот и ладно. Ступай-ка ты, братец, поищи своего человека. Может, чего разведал?
— Ваше сиятельство, он сейчас, скорее всего, на Клюверсхольме. Для чего мне ему мешать?
Голицын подошел к окну. Клюверсхольм был перед ним как на ладони. Хотя денек выдался пасмурный, отлично были видны красные черепичные крыши богатых домов и зеленая Троицкая церковь, разве что православного креста над ней было не разглядеть.
— Ступай. Мы с Шилингом потолковали — как бы это дело с Лелюхиным не оказалось первой ласточкой. Нельзя им отдавать купца. Иначе оборзеют.
— А что, коли он виновен?
— Коли виновен — сам ему башку обрею на каторжный лад и в Сибирь отправлю. Но не сейчас, потом. Пусть сперва разумные люди в магистрате и Большой гильдии добьются, чтобы государь вернул им Городовое уложение. Понял, братец?
— Понял, ваше сиятельство, да что же я-то сделать могу?
— Не ведаю! — закричал князь. — У тебя всюду уж всякие знакомцы завелись! Мне кого просить? Гарнизонных офицеров? Они друг за дружку держатся, сидят себе в Цитадели и сидят! Я тут чужой!
— Да и я чужой.
— Ты тут уж со многими поладил! — князь сердито засопел. — Иван Андреич, Лелюхина им выдавать нельзя, и спасения для него я не вижу — если не найти истинного убийцу. А коли вдруг убийца он сам, во что я не верю, то тянуть! Тянуть до последнего! Пока не решится дело с этой магистратской грамотой к его величеству! Они ж там целую грамоту пишут, чтобы вновь им вернули Городовое уложение! И вокруг нее — сущая война! Вот уж воистину — один дурак бросит камень в воду, семеро умных не вытащат!
Он имел в виду покойного государя Павла Петровича, воистину сдуру отменившего в остзейских губерниях уложение, и Маликульмульку осталось лишь понимающе покивать крупной головой: князь Голицын может называть царя дураком, Голицыны — Гедиминовичи, род куда как древнее романовского, а канцелярский начальник Крылов должен молчать…
— Найди хоть что-нибудь, Христа ради… — попросил князь. — Вот тебе аптекарь твой много наговорил, сам Лелюхин, эта фрау у Видау… неужто не за что зацепиться?
И тут Маликульмульк вспомнил Тараторку.
— Ваше сиятельство, если отравление точно связано со всей бесовской свистопляской вокруг бальзамного рецепта, то можно поискать человека, который тогда, сорок лет назад, сдавал жилище Абраму Кунце. Ежели он жив, то, поди, что-нибудь припомнит. Кто к этому Кунце хаживал, с кем он встречался, кого поминал… и откуда штофы с бальзамом брались!
— Верно! — обрадовался князь. — Ведь этот чертов Кунце в крепости жил!
— Да, у Карловских ворот.
— Отправляйся туда! Бери с собой кого-нибудь, кто по-латышски понимает! Ты сказывал, твой приятель аптекарь наполовину латыш?
— На четверть, ваше сиятельство.
— Его позови! Скажи ему — я в долгу не останусь! Ступай!
Глава седьмая
Теодор Пауль и его невеста
Маликульмульк зазевался и пропустил поворот на Торговую улицу. Торговая возле ратуши изгибалась и получала название Господской, а уж по Господской можно было, не сворачивая, дойти почти до Карловских ворот. Но философ как шел по Большой Замковой, так шел себе и шел, не заметив, где Большая Замковая перешла в Сарайную. Остановился он от крика:
— Крылов! Стойте!
Маликульмульк обнаружил себя на углу Сарайной и Известковой. Кричал человек, сидевший в санях; человек этот был в большой шубе с поднятым воротником и надвинутой на лоб тяжелой меховой шапке, один только нос торчал. Но кто во всей Лифляндии обращается так к канцелярскому начальнику, кроме Георга Фридриха Паррота?
— Что там у Гринделя случилось? Расскажите по порядку! — потребовал Паррот. — Садитесь, едем к нему.
— А что он написал вам?
— Написал, что старого Илиша отравили. И опять недоволен здешними господами — пора бы уж привыкнуть! Я звал его в Дерпт, я повторю это приглашение хоть двести раз! У нас будет кафедра химии и фармации — лучше и придумать нельзя! Новое дело, никаких стариков с их заплесневелыми интригами! Да садитесь же!
