В голосе Демьяновом прямо-таки вскипал восторг. А черные глаза казацкого сынка, наверно, сделались не менее двух медных гривенников. Этот восторг оказался заразителен.
Сбитенщик умел ходить в темноте, а вот философ — нет, глаза его были как-то иначе устроены. На реке, на белом льду, еще полбеды, а когда Демьян с Маликульмульком оказались на каких-то задворках, меж заколоченными амбарами, то совсем стало нехорошо.
— Сейчас, сейчас дойдем, — обещал Демьян. — Держитесь, не унывайте! Смелым Бог владеет!
Этой поговорки Маликульмульк раньше не знал — и она ему понравилась.
Они вышли на прямую улицу, вдоль которой стояли почти вплотную дома и лавки, — неожиданно прямую для рижского предместья. Маликульмульк подивился, Демьян объяснил — это уже давно, покойный тесть сказывал, нарочно приезжали господа с планами и землемеры, прокладывали ровные улицы. Видно, это случилось тогда, когда магистрат вздумал признать Задвинье третьим рижским форштадтом — Митавским. Лавок на этих улицах было более двадцати, а жилых домов — под сотню, не считая тех, что зимой стояли заколоченными.
— Их, поди, столько же наберется, — сказал Демьян, — они у протоки и у начала Зунды. Раньше протока была куда шире, а теперь, чего доброго, скоро зарастет, и Клюверсхольм уж не будет островом. А Зунда, двинский рукав, не зарастает отчего-то. В ней весной стоят пустые струги, очень сподручно, и там же, при них, избы для струговщиков.
Быстро пройдя с полсотни шагов плохо освещенной улицей, они углубились в переулок и оказались у калитки, были облаяны незримым басовитым псом, который оказался маленькой и сердитой шавкой, и наконец вошли в дом.
Как и следовало ожидать, приятель Демьяна оказался приятельницей, бойкой и хорошенькой, такой же черноглазой, с теми же ухватками, только на бабий лад. Носила она редкое имя Текуса, имела троих детей, все — девочки, и стан ее подозрительно круглился.
— Я за полочанином замужем, — объяснила она. — Каждую весну мой Михайла Андреевич приходит на струге, тут и живем. Потом уходит. А что ж плохого? Мы и в храме повенчаны!
— Доставай-ка, кума, что там есть в печи, я сбитень заварю, — сказал Демьян. — И растолкуй знатному господину, что тут у вас на острове делается. Начни с Мартынки-Мартышки. И заодно уж доложи, откуда ты сама про его промысел знаешь!
— А чего не знать, когда он сам мне деньги дает, чтобы я ему про соседей доносила? — спросила Текуса. — Деньги небольшие, да трех девок поднимать… Того, что Мишка, уходя, оставляет, не всегда до весны хватит! Легко ли бабе? А как шпынять — так все вы тут!
— Да тебя ж никто не корит! — прикрикнул на нее Демьян. — И мы вон дадим, мы твоего Мартынки не хуже! И ты ж на русских не доносишь!
— И Боже упаси! Что знаю — про то молчу!
Сплошные интриги, подумал Маликульмульк, сплошные интриги…
Текуса выставила на стол пироги и горячие щи из серой капусты, если их правильно сварить — объедение. Торопясь с мороза принять внутрь горяченького, Маликульмульк залил щами сюртук аккурат посреди брюха.
— Рассказывай, что знаешь, про Лелюхина, — велел Демьян. — Выручать его надобно…
— Егорий Семенович купец знатный, — начала Текуса. — В дому у него полно народу, а во флигеле живет бальзамный мастер с семьей, в избах за садом — крепостные…
— Как это у него — крепостные? Откуда? — удивился Маликульмульк и откинул голову — Текуса, не умолкая, подхватила где-то тряпку и стала собирать капусту с сюртука, склонившись над гостем самым соблазнительным образом.
— Я их знаю, он их из Смоленской губернии вывез, на фабрике работать, так оно надежнее — они друг за дружку держатся, с чужими не сходятся, а чьи они — одному Богу ведомо, — объяснила она. — Их там двадцать человек, да еще детки.
— А бальзамный мастер кто таков?
— Этот — мужчина в годах, сказывали, из столицы. Может, немец — по-русски говорит диковинно, хотя одет на русский лад. У него были два сына, да он их куда-то услал, живет с женой. Демьян Анисимович, котелок-то кипит…
— Ага…
Сбитенщик, отведав щей, снял со стены мешочек, распустил шнур, стал доставать фунтики и пузырьки с притертыми пробками, расставлять это добро на уголке стола. За ним с печки следили три Текусины дочки. Сама Текуса меж тем раскутала медную «кумушку», слила из нее остатки в кувшин, принесла немалую крынку патоки.
В кипящей воде она распустила патоку, а тут уж и Демьян составил на тарелке смесь из лаврового листа, корицы, гвоздики, имбиря, кардамона и мускатного ореха, еще каких-то тертых травок, высыпал в котел, туда же бросил здешнего лакомства — засахаренных померанцевых корок.
— А что, не добавить ли винца, как мы с тобой, кума, любим?
— Будем разливать, так добавлю, — ответила Текуса. И довольно скоро на столе оказались три кружки с изумительным ароматным сбитнем. Маликульмульк попробовал — и понял, что ничего подобного отродясь не пивал.
— Мы этак для себя его готовим, — объяснила Текуса. — Вино Демьян Анисимович из крепости приносит…
— Мадерой зовется, — добавил сбитенщик. — А ты, душа моя, пей да рассказывай.
— Ну, что Мартынка Ольховый с квартальным надзирателем сдружился и думает, будто про то никому неведомо, я тебе и рассказала. А квартальный от него все узнает и за то на всякие его пакости глаза закрывает. Мало ли за трактирщиком грехов? А этого — хоть бы пугнули! — с явным возмущением сказала Текуса. — И он спит и видит, как бы лелюхинские люди чего натворили, а он бы донес. А они живут тихо, я с их бабами дружусь. Бабы моют бутылки, бальзам по бутылкам разливают, а летом за травами и ягодами выезжают, они уж знают места…
— И что за травы? — спросил Маликульмульк.
— Точно знаю, что берут липовый цвет, чернику и малину. Еще ездят на какие-то болота за березовыми почками. Сказывали, от иной березы почки не годятся, а только от той, болотной. И настаивают все в больших дубовых чанах поболее месяца, в каждом чане особые травы, а потом из разных чанов настои смешивают вместе и опять же чего-то добавляют… мушкатный орех, сказывали, трут и целыми ковшами сыплют!..
— Ты дело говори! — одернул ее Демьян.
— А ты, молодчик, не встревай! Дома женой командуй, а тут хвост прижми и тихо сиди! — немедленно огрызнулась Текуса. — Так вот, барин добрый, я на фабрике не бываю, туда чужих не пускают, а с бабами говорю, потому что вот мой двор, а забор у меня общий с Меланьей и Федорой, а Меланья замужем за Никаноркой, а Федора за Никиткой, и они-то есть те самые смоленские крестьяне. Их изба стоит наособицу, а другие избы — поближе к фабрике. И они брали у меня мешок для сенника и большой тулуп…
— Было бы вам ведомо, ваше сиятельство, — вклинился Демьян, — что Текуса Васильевна держит те дома, где весной и летом живут струговщики и плотогоны, и все, что им для житья потребно, дает. Потому у нее в клети и мешки для сенников, и подушки, и тюфяки, и светцы для лучин, и посуда — все есть. Весной она те дома отпирает и все, что нужно, раздает, а осенью собирает, тем и кормится.
