— И что Артемка? — спросил Маликульмульк.
— А он при амбарах кормится, он человек пьющий, его все жалеют. Вот он мне знак подает. И я ему: Артемий Батькович, ступай сюда, и тебе налью, Божьего человека обидеть грешно. Вот он у меня стаканец сбитня вытянул, утерся и говорит: ступай за мной, Демьян, чего скажу… И сказал! Чуть ли не за четверть часа до меня слонялся какой-то в шубе меж амбаров, тоже о беглой бабе выспрашивал, но не по-русски — по-немецки и кое-как по-латышски.
— А ты когда пошел?
— А как с вами расстались, я пошел с кумушкой моей в трактир, поел, потом через реку — домой. Я у Текуски-то мешок свой забрал, и, в домишко свой не заходя, — к Федотычу, там воды вскипятил, сбитень изготовил, в кумушку залил… Ну вот, я этому Артемке: а что, и тебя спрашивал? Он мне: да нет, меня не спрашивал, я мимо шел, слышал и все понял. Знаете, как у нас: спросишь по-русски, ответят по-латышски, или спросят по-немецки, ответят по-русски. И ничего, все понятно!
Маликульмульк ткнул ложкой мимо миски — такое с ним случалось очень редко.
— А дальше?
— Дальше — я его расспросил, что за немец, как одет. Вы его, дурака, простите, ваше превосходительство, ни хрена он не запомнил! Шапка, говорит, большая! Епанча огромная! Один нос торчит!
— Постой, погоди! — возопил Маликульмульк. — Это уж было однажды! Помнишь, Текуса говорила про человека, с которым трактирщик Мартынка совещался? Тоже — шапка, епанча и нос торчит!
— Мало ли в Риге шапок? — разумно спросил Демьян. — Но я-то понял, что это значит! Берениха-то наша не нам одним понадобилась! Кто-то разведал, что она тут спряталась! И ищет!
Черные Демьяновы глазищи совсем округлились, брови над ними всползли чуть не до волос, все лицо являло собой восторженное изумление. Маликульмульк, сдается, был не лучше — его спокойная широкая физиономия с преждевременным двойным подбородком, с оттопыренной нижней губой, тоже преобразилась, рот приоткрылся, как пасть у хищного зверя, черные глаза прищурились.
— Вот оно как… — произнес Маликульмульк. — Ну знал же я, что с этой вашей Беренихой дело неладно. И что? Ты хоть пробовал разведать?
— Пробовал. Берениха как сквозь землю провалилась, а тот, в шапке и епанче, вдоль берега походил, походил и ушел. Я чай, не больше моего разведал… Она, видать, ухитрилась и меж амбарами незаметно прошла.
— Или кому-то заплатила, чтобы ее спрятали… Коли Текусе перстенек оставила, а у нее все руки в перстнях — понимаешь?..
— Как не понять! Да ведь она — немка, а сторожа — все русские! Как же они сговорились?
— Этого я, братец, не знаю. Но как-то сговорились.
Они немного поспорили о сходстве и различии языков, потом спохватились — уха-то стынет! Наконец заказали себе еще по порции и отправились к Демьяну домой — мирить его с женой и тещей.
Много чего наслушался Маликульмульк о давних подвигах своего нового приятеля. И происхождением его также укоряли — смутьян, прямой Пугач, того гляди — засядет под ближайшим мостом с дубиной! Демьян огрызался, но в меру. Наконец Маликульмульк громко сказал, что сбитенщик сейчас на службе его сиятельства князя Голицына — так что других оправданий не требуется, а коли кому угодно знать больше — пусть идет в Рижский замок.
На прощание Маликульмульк напомнил Демьяну о необходимости разузнать о Беренихе с перстеньком, и тот поклялся, что в лепешку разобьется, но все разведает.
С тем Маликульмульк и отбыл наконец к себе домой, удивляясь, как много разнородных событий вместилось в один-единственный день. Санки ормана катили вдоль края эспланады, вдали светили огоньки на бастионах, а Маликульмульк недоумевал: и на кой черт ему сдалась мнимая Берениха? Ну, попала старуха в беду, ну, выручили; расплатилась, скрылась и никогда больше на пути не попадется; а сколько времени на нее потрачено?!
Дома он зашел к хозяевам попросить чего-нибудь для позднего ужина — пока мирил Демьяна с семьей, проголодался. Ему предложили хороший ломоть кулебяки, он это блюдо одобрил. Это было не произведение кулинарного искусства о двенадцати слоях, какие подавали в московских трактирах и в богатых домах, где повара хранили давние секреты, но и рижская хозяйка умела сделать начинку сочной, а блинчики для прослойки — тоненькими, а корочку — румяной и хрусткой. Если же к кулебяке подана и плошка густой сметаны, то о чем еще мечтать?
Маликульмульк решил, что этим вечером Косолапый Жанно заслужил блаженство, и ретировался, предоставив ему поле боя с толстенькой ароматной кулебякой, сопровождаемой куском пирога-рыбника. А Косолапый Жанно прикоснулся к печке, отдернул руку и заулыбался от удовольствия. После всей беготни так сладостно было раздеться до рубашки… и более… и плевать, что вся постель будет в крошках, есть кому их вытряхнуть…
А какое благоухание, какое благоухание — в кулебячных слоях были жареные грибы с луком, которые забивали прочие ароматы, да так, что слюнки текли… под грибами, сдается, слой гречневой каши с отличным маслом, а ниже — курятинка, мелко порубленная, и ниже, может статься, свининка… и все пропитано жирным соком, и все готово растаять во рту… ах!..
Он подтащил к постели табуретку, установил на ней тарелки и плошку, пристроил кружку горячего чая, подсвечник с одной свечой, и понял, что счастлив. Напевая давнюю какую-то песенку, он улегся на бок и глубоко вздохнул. Суета вокруг бальзамного рецепта его не касалась. И Анна Дивова на ум не пришла — Косолапый Жанно не то чтобы оберегал свое внутреннее государство от женщин, а они сами там не появлялись. Радость плоти — вот она, ждет на табуретке. И она безопасна, безгрешна, безмятежна.
В дверь постучали. Маликульмульк накинул на себя одеяло. Квартирным хозяевам в такое время наносить визиты не положено, однако — мало ли что случилось?
К счастью, он не запер дверь на щеколду.
Раздался скрип, на пороге появилась темная фигура, беззвучно оказалась в комнатке; дверь скрипнула, закрываясь. Фигура вышла на свет — и Косолапый Жанно ахнул.
Это была фрау Софи.
— Ах, герр Крылов, — сказала женщина-дитя. — Я боялась, что не застану вас! Но, с Божьей помощью, застала! Это ужасно, ужасно!..
— Что ужасно? — спросил Косолапый Жанно в полнейшей растерянности.
— Ужасно, что мне не дали с вами встретиться! Я получила записку вашу, но в доме была такая суматоха… у нас беда, вы ведь знаете? Пропала сестра милого, доброго дедушки Мельхиора, пропала наша бабушка Эрнестина — мы все зовем ее бабушкой, и внуки, и правнуки… Как это страшно — когда пропадает память! Я не хотела бы дожить до того дня, когда лишусь памяти!..
Косолапый Жанно ошалело слушал взволнованный детский голосок, по-ангельски тонкий и звонкий. Казалось — птичка залетела в комнату, испуганная птичка, помечется, сядет на спинку стула… а стул-то занят!..
Косолапый Жанно, разбрасывая вещи, не повесил сюртук, а кинул кое-как, сверху шлепнулись огромные панталоны. Встать и убрать это безобразие он никак не мог.
