Управляющий гостиницей синьор Боцци радушно встретил их внизу, лично распорядился, чтобы коридорный отнес вещи к ним в номер, и даже рассказал прибывшим англичанам на скверном английском вкратце историю дворца Бернардо-Нани-Мочениго, который ныне занимал его отель. Обычно сам он старался вообще не иметь дела с клиентами, но вот уже неделю гостиница пустовала после выходки русского господина, из-за которой все венецианские проститутки толпами ходили сюда в надежде увидеть героя распространившихся по городу легенд о возвращении в Венецию нового Казановы и отпугивали постояльцев. И теперь синьору Боцци приходилось хвататься за каждого, кого не испугала толпа шлюх перед входом. Устроившись в номере, Фаберовский попросил Какссон заказать в номер обед для троих.
— Вы сами можете обратиться к коридорному! — с вызовом заявила Какссон.
— Вы получаете жалование! — оборвал ее поляк.
— Каждый должен честно зарабатывать свой хлеб, — подражая нравоучительным интонациям Какссон, сказала Пенелопа.
— Верно, — подхватил Фаберовский, — именно этим мы, культурные британцы, и отличаемся от варваров.
Какссон со злости хлопнула дверью и вышла. В ее груди клокотала ненависть и она судорожно хватала воздух ртом.
— Вам плохо, синьора? — испуганно спросил ее коридорный.
— Да. У вас в отеле есть врач?
— Си, синьора.
— Проводите меня к нему, и подайте в этот номер обед на троих, но оставьте его в коридоре, я сама подам его в номер. Вот вам лира за беспокойство.
Врач, пожилой смурной итальянец, был очень удивлен тем, что англичанка обратилась к нему, а не потребовала привести ей ее соотечественика, поэтому безропотно дал ей в ответ на ее просьбу слабительное, даже не поинтересовавшись, чем она болеет. Когда Какссон вернулась к номеру четы Фаберовских, обед на три персоны уже стоял на тележке у дверей. Убедившись, что в коридоре никого нет, компаньонка открыла судок с лапшой-талиателли и втянула носом запах. Лапша не пахла. Зато от фаршированного ветчиной тушеного лука в животе у нее начались голодные спазмы. Какссон встала перед выбором: от какого блюда ей отказаться, чтобы без сожаления отравить его. Поочередно она заглянула во все прочие судки. Здесь были мясные клецки по-венециански в качестве приправы к лапше, минестра — овощной суп с сыром в горшочках, миланский салат с копченой рыбой, и тарелка с сыром горгонцола. Выбор мисс Какссон остановился на лапше. Она открыла полученную от доктора бутылочку со слабительным и вылила его в талиателли. Ей уже рисовалась картина, как ее соперница и отвратительный поляк, мучимые страшным поносом, попадают в холерный барак какой-нибудь венецианской больницы, и заражаются там холерой или дизентерией по-настоящему.
Мисс Какссон вкатила в номер сервировочный столик и, предвкушая месть, накрыла на стол. Расставив приборы, она села на стул и дьявольски улыбнулась Пенелопе.
— А чего вы расселись? — спросил Фаберовский. — Прислуга обедает отдельно и за свой счет, если только вы уже не захотели уволиться.
— Нет, не захотела! — огрызнулась Какссон, мгновенно перестав улыбаться.
— Тогда отправляйтесь к себе в номер!
— Ну и пожалуйста, невоспитанный скот! — Какссон хрустнула сжатыми в кулаки пальцами и направилась к двери, которая прямо перед ее носам распахнулась и впустила чрезвычайно озабоченного синьора Боцци.
— Простите, синьор Фаберовский, — сказал итальянец. — Вам знаком синьор Бинт?
Фаберовский побледнел. Он не был знаком с Бинтом лично, но прекрасно помнил, что имя именно этого агента Рачковского фигурировало и в телеграмме Артемия Ивановича из Парижа, и в газетных отчетах об убийстве Шарлотты де Бельфор. То, что Бинт разыскал его здесь, равно как и присутствие Ландезена в поезде вкупе с неудачным покушением Гримбла в Сен-Готтардском туннеле, означало, что болтовня Владимирова о подводной лодке дошла до Заграничной агентуры и была воспринята Рачковским всерьез.
— Что он хочет? — спросил поляк у синьора Боцци.
— Еще две недели назад, поселившись у меня в отеле, он устроил тут какую-то оргию и мне пришлось его выгнать — несмотря на имевшийся за ним долг. Вы, наверное, видели внизу толпы проституток? Все они ежедневно толкутся по соседству с отелем, ожидая его возвращения. Вы представляете, какое это пятно на репутации моего отеля, считающегося лучшим в Венеции! И вот сегодня он незамеченным пробрался сюда, скрыв свою личность под морской фуражкой; более того, он на весь отель потребовал, чтобы я разогнал шлюх у подъезда и заявил, что пришел по вашему приглашению.
У Фаберовского отлегло от сердца: не стоило труда догадаться, кто скрывался под миенем Бинта.
— Вы понимаете, я не могу его выгнать из гостиницы, потому что его сразу узнают на улице, — продолжал синьор Боцци, — но и здесь я оставить его не могу. Если вы поможете мне, обещаю уменьшить стоимость вашего номера вдвое.
— Я обещаю, что постараюсь в ближайшие дни избавить вас от его присутствия, — сказал Фаберовский. — Но обещать, что он не учудит еще каких-нибудь безобразий, я не берусь.
— Грацио, синьор! — возрадовался Боцци, который не расчитывал даже на такую малость. — Так я приведу его?
— Конечно. А вы, Бабз, собирались удалиться к себе, — напомнил поляк застывшей близ дверей мисс Барбаре Какссон.
Спустя несколько минут двое коридорных в ливреях ввели под руки сияющего Артемия Ивановича. В морской фуражке его действительно не сразу можно было узнать, в ней он выглядел, если можно так сказать, более героически, и даже висящий мешком на его похудевшей фигуре пиджак не портил этого впечатления.
— Где же ваш котелок, пан Артемий? — спросил Фаберовский, жестом приглашая Владимирова войти.
— А я его отпустил вместе с рыбками, — ответил тот, входя и прямиком направляясь к столу. — Пусть хоть у них будет постоянный дом.
Вместе с Артемием Ивановичем в номер вкатила волна нестерпимого зловония, сконцентрировавшего в себе и запахи венецианских каналов, и ароматы еврейского гетто, и просто грязь и пот, которые Артемий Иванович собрал на себе с тех пор, как последний раз по-настоящему мылся на Монастырке в арестном доме. Подсев к столу, Владимиров схватился грязными заскорузлыми руками за тарелку и вывалил на нее из судка горой всю лапшу. Громко сглотнув слюну, он набросился на еду, забыв даже приправить ее мясными клецками.
Пенелопа смущенно отвернулась, а Фаберовский, несмотря на непрезентабельность этого зрелища, счел необходимым поддержать компанию, и сел за стол напротив Артемия Ивановича, взяв себе горшоченк с супом.
— Я вижу, что вы уже поели, — озабоченно сказал Артемий Иванович, проследив взглядом за ложкой супа, исчезнувшей в ненасытной утробе поляка. — Тогда я доем за вами. Не пропадать же добру, в самом деле. Лучше в нас, чем в таз, — и придвинул к себе все судки и горшки.
Утолив первый голод, он стал разговорчивым и пожаловался на свое житье, рассказав, что не ел уже несколько дней, что пытался даже ловить голубей на площади Святого Марка, но туда его не пускает полиция, а сырая рыба застревает у него в горле.
