— Мсье Гурин, проснитесь! — пропела в ухо Артемию Ивановичу мадам де Бельфор, щекоча его губами и обворожительно улыбаясь в ответ на сонный и очумелый взгляд Владимирова.
Уставший от долгого сидения Артемий Иванович соскочил на землю и сделал несколько энергичных движений руками и ногами, разбрызгивая во все стороны грязь из дорожной лужи, в которой он оказался.
— Какое прелестное местечко, — сказал он, чувствуя, как вода заливается в ботинок через прохудившуюся подошву.
— Вы уже любите меня, мсье Гурин? — захлопала в ладоши Шарлотта и упала в объятия Артемия Ивановича, потянувшегося за корзиной с продуктами.
— Боже! — ахнул он, едва не упав вместе с повисшей у него на шее дамой. — На ногах нужно лучше держаться, мадам! Я из-за вас чуть еду не уронил!
Шарлотта бросила на него укоряющий взгляд и встала на обочине, отряхивая испачканный подол своего изящного платья из черного индийского шелка с розовыми и желтыми цветочками. Но уже спустя мгновение ее лицо вновь озарилось вполне искренней улыбкой, и она продолжила охмурять Артемия Ивановича. Это было довольно трудной задачей, поскольку Артемий Иванович был голоден, как волк, а в корзинках находилось то, что околдовывало его значительно сильнее — вкусная снедь и несколько бутылок хорошего коньяка.
Бинт быстро понял затруднение мадам де Бельфор. Посоветовавшись с подругой Шарлотты, которую та представила как мадемуазель Камиллу, Бинт подхватил корзинки и спешно направился по тропинке в сторону озера, чтобы как можно скорее приступить к пикнику и удовлетворить законное желание Владимирова позавтракать. Артемий Иванович взял оставшиеся корзинки и устремился за мелькавшей за кустами полосатой фигуркой француза в канотье. На берегу озера было много прекрасных мест для пикника и, выбрав то, где было меньше намусорено, они расстелили пледы, все четверо уселись на траве и принялись за трапезу.
Солнце припекало, словно летом, и только уже желтеющие кроны деревьев да плавающие на поверхности озера листья говорили о том, что в природе царит осень, а на календаре конец сентября. Приняв первую рюмку коньяку, Артемий Иванович распахнул рубинштейновское пальто и с еще большим усердием взялся за жареных рябчиков и коньяк. Впервые Бинт с удовольствием наблюдал, как нагружается коньяком и пьянеет на глазах этот русский. Последний раз, когда он видел такое зрелище, случился четыре года назад в Женеве, когда он с Гуриным и Ландезеном готовились громить народовольческую типографию. В тот раз Бинт нашел швейцарца Мориса Шевалье, специалиста по вскрытию разных замков и запоров, и уговорил его за некоторую сумму помочь им проникнуть в типографию. На его несчастье, в то время он еще не так хорошо был знаком с русской психологией и предложил, как это всегда делают французы, своим подельщикам обсудить план разгрома типографии в кафе «Олень». Тогда-то Артемий Иванович и показал себя Бинту во всю свою силу. Пока другие обсуждали дело, он вылакал один две бутылки коньяка. Ночью, когда пришло время выходить на дело, до типографии его пришлось нести, а он при этом так храпел, что недовольные женевцы, привыкшие к полнейшей тишине ночью, когда не ходят ни поезда, ни пароходы, выглядывали из окон и ругались. В типографии Артемий Иванович проснулся, начал буянить и кричать, потом поймал черта и пытался раздавить его печатным прессом, но вместо него прижал собственный кулак, в котором держал зеленого рогатого мерзавца. Опасаясь, что на вопли Владимирова прибежит полиция, его вытолкали наружу, но он прихватил с собой наборную кассу и потом долго бродил по ночной Женеве с кассой в одной руке, с лицом, синим от коньяка и свинца, разбрасывал шрифт, то воображая посев своих любимых озимых «разумного, доброго, вечного», то кормя им рыб в Женевском озере, а какую-то даму, осмелившуюся помешать ему, сбросил в озеро и потом еще долго бродил так по ночной Женеве, раздирая тишину ночного города дикими воплями и одной рукой прижимая к груди опустевшую кассу.
— Вы бы, мсье Гурин, рассказали нашим дамам о своих подвигах в Женеве, помните, когда мы с вами громили типографию, а потом вы едва не утопили в озере какую-то прохожую, — сказал Бинт и незаметно подмигнул мадам де Бельфор.
— Мы, внутренние агенты, никогда не распространяемся о своих подвигах, — гордо изрек Артемий Иванович и скинул с плеч на траву тяжелое рубинштейновское пальто. — А дело было так. Мы с мосье Бинтом, каким-то швейцарским медвежатником, не упомню его фамилии, и Ландезеном, отправились на дело.
— Ах, мсье Ландезен! — воскликнула мадам де Бельфор. — Какой пылкий был мужчина! Где он теперь, мсье Бинт? Я давно его не видала.
— Ландезена больше нет, мадам, — холодно ответил Бинт, который, как и любой в Заграничной агентуре, ревновал мадам Шарлотту к еврею-прощелыге, хотя знал, что она принадлежала также и многим другим мужчинам кроме Ландезена.
— Как жаль! — качнула красивой головой Шарлотта и тут же забыла о еврее. Артемию Ивановичу вновь было предоставлено слово и он продолжил, все более и более возбуждаясь:
— Была ночь и женевцы мирно почивали у себя в Женеве. И только мы, как тати в ночи, крались из трактира «Олень» к подпольной типографии, боясь привлечь внимание местной полиции. Наконец мы дошли и швейцарец ловко взломал дверь. Внутри мы зажгли свечу. Чего там только не было! И печатные станки, и наборные кассы, и стопа бумаги, и тираж «Вестник «Народной Воли», и даже целый ящик коньяку! Как мы там все громили! Как настоящие громилы!
Артемий Иванович замолк, бормоча себе под нос: «Как же там было написано?». Он тщетно пытался вспомнить полицейский протокол, составленный по случаю его хулиганских выходок по отношению к незамужней девице еврейской национальности и русского подданства, мадемуазель Фанни Березовской — единственный источник его воспоминаний о той ночи. Его собственные воспоминания решительно обрывались на том моменте, когда Бинт указал ему на ящик с коньяком.
— Кидался свинцовыми литерами кеглем в 36 пунктов, — сказал Владимиров наконец. — Так было написано в полицейском протоколе, — добавил он.
— Куда кидались? — переспросила мадам де Бельфор.
— В ту мамзель. Я шел по берегу с ящиком, полным кеглей … кажись … — Артемий Иванович вопросительно посмотрел на криво усмехавшегося Бинта. — И этих, как их … пунктов. Тридцать шесть штук. Я всем их раздавал с улыбкой и доброжелательством. А она шла мне навстречу. И не хотела посторониться. Подумаешь, какая фифа! Одна на всей набережной, а не хочет уступить мне дорогу, цыбулька прогорклая. Я ей так и сказал: «Отойди в сторону, **** ******!» А она мне в ответ назвала меня собачим мужским естеством. Какое же я естество, если я православный?! Мы, православные, не обрезаемся и не крестимся, словно жиды.
— Она была красива, эта мадам Березофски? — спросила Шарлотта.
— Красивая?! А как же некрасивая! Возьми тухлую капусту, воткни вместо головы свеклу — вот тебе и мадам Березовская. А худая — на ребрах морковку тереть можно, а задницей одежду шить, коли ушки игольные проделать.
— Вы правы, мсье, ни один мужчина не останется с худой женщиной, чьи ягодицы он может держать в одной руке, — согласилась Шарлотта. — Но во мне вы не разочаруетесь.
