— Может, вы потрудитесь снять мокрую верхнюю одежду и головной убор, мистер Фейберовский, — двинулась следом за ним Какссон. — Ваше темное и нечистое иностранное происхождение еще не дает вам права выказывать неуважение к хозяевам этого дома.
— Какое тебе дело до моего происхождения?! — рявкнул на нее Фаберовский, оборачиваясь.
— Поляки всегда были ворами и проходимцами, — не умолкала Какссон. — Пользуясь благородством и сочувствием британцев, после разгрома русскими восстания в Варшаве поляки проникали в английские дома, ели там, пили и обкрадывали гостеприимных хозяев без всякого зазрения совести. Мой отец, майор Чарльз Генри Какссон, пенсионер 60-го пехотного полка, пострадал от одного такого негодяя, фамилия которого была точно такая же, что и у вас. Этот мерзавец, который, возможно, даже был вашим отцом, вчистую обокрал моего отца и вверг его в нищету, а я вынуждена была провести свою жизнь в бедности и тяжком труде.
— Я все понял, — сказал поляк, останавливаясь на верхней площадки лестницы, среди гипсовых статуй и развешанных по стенам репродукций Арундельского общества поощрения искусства.
Он снял забрызганные дождем очки и тщательно вытер их платком.
— Но ваши претензии на наше с вами родство неосновательны. Мой папаша не мог породить такую надменную и надутую идиотку, как вы. Бритам, англам, саксам и норманнам потребовалось не одно столетие насиловать здешних женщин, пока не вылупилась такая чистокровная в своем идиотизме британка, как вы. Пойдите к черту, пока я не спустил вас с лестницы, мисс Какссон!
Фаберовский даже замахнулся тростью, но мисс Какссон не шелохнулась. Опустив трость, поляк продолжил свой путь, кипя как готовый взорваться перегретый паровозный котел.
— В сравнении с доктором Гримблом вы грязный, гнусный и подлый варвар! — крикнула она ему вслед.
Не обращая более на нее внимания, Фаберовский вошел в гостиную, уставленную пухлыми мягкими табуретками и столиками, загроможденными подставками для букетов и фотографиями в плюшевых рамках, и увидел одетую в свободный фуляровый капот Пенелопу, сидевшую в кресле рядом с творением ее мачехи. Творение это было единственным результатом изучения миссис Смит лепки в Национальной Школе Обучения Искусствам в Южном Кенсингтоне и представляло собой вылепленную из глины копию статуи отдыхающего Геракла, причем лицу были приданы черты Артемия Ивановича, но сходства между оригиналом и собственно шедевром было не больше, чем в знаменитом «якутском портрете» Александра III кисти Владимирова. Лучше всего у Эстер вышел пень, на который опирался Геракл, причем голова Артемия Ивановича имела разительное сходство с этим же пнем.
Пенелопа вышивала на пяльцах, а рядом с ней на скамеечке примостился с книжкой в руках доктор Гримбл, который правильно поставленным голосом без всякого акцента читал ей роман Роберта Бониера «Поцелуй Майны» о современных нравах в Индии.
— Вот видите, мистер Фейберовский, — раздался с лестницы у поляка за спиной голос Какссон. — Доктор Гримбл читает даме прекрасные книги, а вы кроме ваших пошлых цветов, которыми каждый раз после вашего ухода бывает забита мусорная корзина, никогда ничего не дарите мисс Пенелопе.
Поляк посмотрел на нее сквозь очки таким пронзительным и страшным взглядом, что Какссон присела от испуга и укрылась за гипсовой статуей на лестнице.
— Привет, Пенни, — поздоровался поляк. — Где мой будущий тесть?
— У себя в кабинете. Разве ты не слышишь?
Фаберовский действительно услышал характерный хлопок откупоренной бутылки с шампанским и затем какое-то гудение — видимо, доктор Смит запел.
— После того, как вы объявились в Лондоне, старик стал совсем плох, — сказал Гримбл. — Он слишком часто стал пить и, поверьте мне, я врач и знаю это — скоро совсем сопьется. Он не сможет работать. Я уже говорил об этом с Чарлвудом Турнером.
— И вы метите на его место? А на мое место, доктор Гримбл, вы тоже все еще метите?
— Полагаю, — ответил Гримбл, сверкнув моноклем, — что за оставшиеся три с половиной недели я сумею открыть мисс Пенелопе глаза на вашу истинную сущность во всей ее отвратительности.
Пенелопа, явно обрадованная приходом Фаберовского, улыбнулась.
— И женитесь на ней сами? — ухмыльнулся ей в ответ Фаберовский.
— Да, — подтвердил Гримбл. — И уж будьте уверены, я не допущу вас в свою комнату в нашу с Пенелопой брачную ночь.
— Гримбл, что вы несете! — возмутилась Пенелопа. — Какая брачная ночь?! Даже если бы я решила не выходить замуж за Стивена, я бы никогда не согласилась стать вашей женой.
— Но почему?! — изумился Гримбл и даже книжка выпала у него из рук. — Неужели этот сомнительный субъект ближе вашему сердцу, чем я, англичанин до костного мозга и врач с большим будущим? Я, написавший монографию «Посмертные исследования глистных паразитов у трупов в сильной стадии разложения», которую отметили похвалой почти все известнейшие лондонские врачи?
— Вы знаете, Гримбл, — раздался из-за двери кабинета дребезжащий голос доктора Смита, — что в том препарате, который вы сегодня принесли, я не обнаружил никаких туберкулезных палочек? По-моему, это яйца аскарид. Вам, как специалисту по глистам, должно быть стыдно. Если бы вы вдруг стали моим зятем и лечили бы мою дочь от туберкулеза, вместо того чтобы дать ей слабительное, я выгнал бы вас вместе с нею из дома!
— Настоящий врач всегда имеет право на ошибку, — с достоинством ответил Энтони Гримбл. — Я же не упрекаю вас в том, что вы покойному мистеру Джонсу, страдавшему носовыми кровотечениями, наложили жгут на шею, или в том что вы…
— Перестаньте, Энтони, я не желаю слушать ваши с отцом препирательства о глистах! — воскликнула Пенелопа. — Вам что, больше не о чем говорить?
— Мы можем поговорить о других паразитах, — с вызовом сказал Гримбл. — Например, о вашем женихе, мистере Фейберовском. Развратный, гнусный тип, наложивший грязные лапы на само воплощение невинности и непорочности!
— Правильно, — подал голос доктор Смит. — От грязных рук и заводятся глисты.
— У меня появляется непреодолимое желание наложить свои грязные лапы вам на шею, Гримбл.
Быстрым, словно бросок кобры, движением Фаберовский цапнул Гримбла за воротник. Гримбл шарахнулся со стула и белый накрахмаленный воротничок, отстрелив запонки, которыми он крепился к рубашке, остался в руке у поляка.
— Не смейте его трогать! — взвизгнула Барбара Какссон, выскакивая из своего убежища. — Я вызову полицию! Он настоящий англичанин и будущее светило врачебной науки, один из самых выдающихся медицинских умов Британской империи!
— Пусть сначала научиться отличать своих глистов от чужой туберкулезной палочки, — неожиданно поддержал Фаберовского из-за двери кабинета доктор Смит. — Светило! Ха!
Поляк расправил воротничок Гримбла и вручил его мисс Какссон.
— Страшно подумать, дорогой тесть, — сказал он, повернув голову в сторону двери кабинета, — что этот идиот Гримбл осмеливается равнять себя с вами или даже ставить себя выше вас. Подумаешь, про глистов написал! Да имей я такую сестру, как он, каждый месяц писал бы по статье в «Британский медицинский журнал» и «Ланцет» о прогрессирующем идиотизме при отсутствии сдерживающих факторов и нормальной половой жизни.
