— Все французы в восторге от искусства танцовщиц из Нагасаки, — сказал Джевецкий Артемию Ивановичу, который пялился на японок, как баран на новые ворота. — Какие они устраивают штуки со своими веерами! А всего несколько недель назад Париж был покорен неграми и негритянками, а в светских салонах танцевали африканский танец «Бамбула», вытеснивший моду на «танец живота». Но вернемся к лодкам. Чем же они вас так заинтересовали?
— Возможно, вы слышали, что на днях английский генерал Скотт Монкрифф выехал по приглашению русского правительства из Каира в Мерв для осмотра русских хлопковых плантаций, — начал Фаберовский издалека. — Но вам едва ли известно, что в уплату за советы по разведению хлопка англичане попросили предоставить один из ваших подводных аппаратов для осмотра катаракта на Ниле с целью в дальнейшем построить дамбу, которая позволила бы египтянам не зависеть от разливов Нила. Эту работу по обследованию первых нильских порогов поручили нам с господином Гуриным.
— Бывал я на первом катаракте три года назад. Чего это с ним так носятся? Нева на Ивановских порогах и то быстрее бежит. Я вам сразу дам совет. Арабы будут пытаться всучить вам разные мумии, так вы их не покупайте. Я одну такую купил — голову какой-то египетской красавицы в возрасте четырех с половиной тысяч лет, так потом с нею намучился.
— Сварливая попалась? — сочувственно спросил Артемий Иванович. — У моего знакомого, надворного советника Стельмаха, жена тоже очень сварливой была, пока я ее на нужнике не прокатил.
— Уж не знаю, какая моя красавица была сварливой, но сварливей наших одесских таможенных чинов во всем свете, наверное, не сыщешь. Он, видите ли, никак не могли решить, под какую статью тарифа подвести сию часть мертвого тела. Знали бы вы, сколько бумаг мне пришлось исписать! Да, а потом еще лучше было: одесская полиция потребовала от меня разъяснений, откуда я эту мертвую голову получил и не кроется ли тут убийства. Насилу от них отвязался. А зачем вы катали госпожу надворную советницу на нужнике, господин Гурин?
— Наводнение было, больше везти оказалось не на чем, — объяснил Артемий Иванович. — А нужник, я вам скажу, такая интересная штука, что твоя подводная лодка — весь под водой, а сверху одна только ручка от двери…
— Мы решили воспользоваться случаем и узнать из первых рук о вашем аппарате, который как нам известно, был принят в серийное производство, — перебил Артемия Ивановича Фаберовский и огляделся в поисках гарсона, так как только прибытие еды могло удержать Артемия Ивановича от разговоров. К счастью, официант не замедлил появиться и Артемий Иванович тут же занялся уничтожением утки по-руански.
— Действительно, моим первым подводным минным аппаратом заинтересовалось Военно-инженерное ведомство как средством обороны приморских крепостей, — сказал Джевецкий, с завистью к хорошему аппетиту глядя, как исчезает утка в пасти у Владимирова. — Я построил его на одесском заводе Бланшарда на свои же шиши в семьдесят седьмом году. Он был одноместным, было в нем несколько менее пяти метров, и приводился он в движение гребным винтом, вращавшимся ногами, как колеса велосипеда. Чтобы можно было длительное время дышать внутри аппарата и не всплывать на поверхность, я устроил резервуар со сжатым воздухом для дыхания. При этом испорченный воздух удалялся непрерывно маленьким насосом, приводившимся в действие от вала гребного винта. А чтобы уравновешивать аппарат в подводном положении, применил балластную цистерну и цилиндр с поршнем. Перемещением поршня можно было либо принять, либо вытеснить воду. Чтобы, сидя внутри аппарата, я мог наблюдать за окружающим меня миром, в верхней части аппарата я устроил стеклянный колпак, а для прикрепления мин к неприятельскому кораблю использовал два рукава с резиновыми перчатками. Чтобы взорвать мину, нужно было отойти на достаточное расстояние и пустить ток по электрическим проводам.
— И что-с, вы плавали на таком аппаратусе? — спросил Артемий Иванович, дожевывая последний кусок утки.
— Еще как! Пять месяцев я испытывал ее на одесском рейде. Однажды я решил пронырнуть под паровой яхтой самого командующего черноморским флотом «Эриклик», которая в то время стояла в Практической гавани. Это был красивый белый корабль с двумя гребными колесами. Пристаю я к трапу, выхожу на палубу и спрашиваю у вахтенного начальника: «Сколько воды под килем?» «Больше десяти футов», — отвечает тот. Прикинул я, что высоты в моей лодке всего шесть футов, и решил, что в аккурат под килем яхты пройду. Отошел я на лодке от борта, занял место на траверзе яхты, опустил свой перископик — совсем-совсем примитивный, я его из разбитого родительского зеркала и газовой трубы сделал — и пошел к яхте, работая ногами. А голова у меня торчала наверху в стеклянном колпаке, укрепленном крестом из шестимиллиметровой железной проволоки. Что у меня внизу, я не вижу, и ориентируюсь только по обросшему водорослями днищу «Эриклика». Прямо перед глазами в расстоянии уже меньше двух футов вижу фальшкиль «Эриклика». Еще немного — и пройду. И вдруг снизу скрежет, колпаком о днище — в общем, попал я, как черт в рукомойник. Сообщил я своей лодке наибольший возможный дифферент на нос, дал задний ход, продвинулся фута на два и опять застрял. Оказалось, зацепился рымами
[12] за киль.
— Я, когда на сортире плыл, тоже за корягу зацепился, — сказал Артемий Иванович, разделавшись с уткой.
— Гарсон, — щелкнул пальцами Фаберовский. — Повторите этому мсье. Только побыстрее. А как долго вы могли сидеть в своей лодке без воздуха, Степан Карлович?
— Минут двадцать, не больше. Я, господа, бился с турками на «Весте» и даже получил за это орден, но тут я даже струхнул. Понимаете, я не мог из нее вылезти, ведь колпак-то мне не открыть, он к днищу «Эриклика» прижат! В животе плохо, в голове пусто. Налег я с перепугу на педали, верчу их, ничего не соображая, словно белка в колесе. Вдруг меня колпаком о днище «шмяк», потом «бац», проволока погнулась, ну, думаю, все, доплавался! А моя лодка вдруг ни с того не сего задом наверх пошла. И вот я уже качаюсь на волне у самого колеса «Эриклика». Солнышко светит снаружи, чайка мне на колпак села. Я колпак открыл, ее согнал и вылез наружу. И сейчас на трапу наверх — вахтенному рожу чистить. Вылез на палубу, вижу — мимо буксирный пароход пыхтит. Он волну развел, «Эриклик» качнуло, только благодаря этому я и выплыл. Я к командиру, он лот приказывает кинуть. Выясняется, что не десять футов под килем, а и пяти нет! Командир передо мной извинился, а затем как заорет на вахтенного: «Он, видите ли думал, что у него десять футов под килем! В жопе у него десять футов, запор китовый!» Простите, господа, я увлекся.
Джевецкий взглянул на Артемия Ивановича, который с раскрытым ртом, зажав в кулаке пустую вилку, раскачивался на стуле, потрясенный услышанным рассказом. До сих пор он не задумывался о том, что ему предстоит, а сейчас видения одно страшнее другого проходили перед его глазами. «Эриклик» в его воображении заменился на «Память Азова», тем более что по днищу в видениях Владимирова все равно было их не различить, он задыхался без воздуха в стальной утробе лодки, а акулы смеялись над ним и пачкали разными непристойностями прозрачный стеклянный колпак.
