— Ну почему предлагаю? Это дело добровольное. Хочешь, пиши судебный репортаж, хочешь, статьи по специальности. Но, Петя, согласись, что расследование убийств — это и есть наша специальность. Почему бы тебе не осветить это убийство в печати, раз уж ты оказался косвенно причастен к его расследованию?
Когда Дмитрий и Петя вошли в театр, спектакль уже кончился. Ольге Александровне кто-то успел сообщить о гибели мужа. Она лежала без чувств на диване в кабинете антрепренера. Несколько артистических дам хлопотали возле нее. В тесной комнате пахло нашатырным спиртом и смешанным букетом разнообразных духов.
— Какое несчастье! Боже мой, какое страшное несчастье! — скороговоркой повторял антрепренер Богомильский, маленький лысый человечек, суетливо бегая взад и вперед по театральному фойе. — Господин Колычев, в это просто невозможно поверить, здесь, в Демьянове, в этой тихой заводи, такое злодейство! Бедная, бедная Ольга! Она не перенесет… Я знаю, вы — благородный человек. Прошу вас, нет, умоляю, не тревожьте сегодня Волгину вопросами, даже если по служебной необходимости вы обязаны допросить всех близких покойного. Сжальтесь, господин следователь! Ольга такая чувствительная, мы все тревожимся за ее рассудок. Опять она осталась одна на свете, среди жестоких, равнодушных людей, рядом с падчерицей, которая ее ненавидит…
Этой же ночью по подозрению в убийстве были арестованы Вячеслав Верховский и Егор Полушкин.
Верховский, гордо подняв голову, с пренебрежением посматривал на полицейских, и только неестественная бледность лица и дрожащие пальцы выдавали его волнение. Он уже не раз подвергался аресту, но такое серьезное обвинение, к тому же не политическое, а уголовное, предъявлялось ему впервые. Алиби у Верховского не было. По его словам, он весь вечер провел дома в одиночестве за чтением.
Егор, увидев в своем дворе полицию, залился слезами. Когда его уводили, мать валялась в ногах у полицейских и истошно кричала…
Демьяновским полицейским, не приученным к подобным сценам, было очень тяжело вывести Егора из дома, перешагивая через распростертую у порога седую простоволосую женщину, с воем хватавшую их за сапоги. Кто-то из прибежавших на шум соседок пытался поднять ее с земли, но старуха Полушкина словно обезумела…
Артель грузчиков, в которой теперь работал Полушкин, в вечер убийства занималась срочной разгрузкой баржи в порту. Грузчики показали, что Егор весь вечер работал с ними, как все, таскал на горбу мешки и никуда не отлучался, но прокурор в это не верил.
— Батенька, во-первых, он все-таки мог отойти незаметно, а сколько тут ходу до дома Ведерниковых — пара минут, — говорил Хомутовский, просматривая записи допросов артельных. — А во-вторых, если кто из грузчиков и заметил отсутствие Полушкина, могут покрывать по-приятельски. Попросту говоря, врут, чтобы выгородить собутыльника. Я не доверял бы подобному алиби, Дмитрий Степанович. Меня лично показания грузчиков нисколько не убеждают. Это такая публика, надо будет, они вам под присягой покажут, что Стенька Разин ожил и на Ведерникова напал самолично. И что, верить им прикажете? Да показания грузчиков про Полушкина гроша ломаного не стоят. Вот как уличим их во лжи, начнут канючить: «Это мы, батюшка, шутейно, не подумавши брякнули!» Шельма народ!
Но Дмитрию показания артельных молодцов казались вполне убедительными.
Глава 11
Колычев допросил Полушкина и Верховского. Егор рыдал и, размазывая слезы, клялся, что не убивал.
— Да я к Савелию Лукичу, как к родному, — всхлипывал он, — как к батюшке. Он же меня крестил. Ну да, проворовался я маленько, мой грех, на собственную лавочку денег мечтал подкопить. Но чтобы убивать — это никак невозможно…
— Полушкин, — Дмитрий старался говорить строго и официально, — вы ведь угрожали Ведерникову расправой, это многие в городе подтверждают. За три дня до убийства посетители буфета в гостинице «Прибрежная» у пристани, где вы с друзьями пили пиво, слышали, как вы кричали: «Попомнит у меня Ведерников! Убью жирную гниду!» Показания об этом дали восемь человек разных сословий, не считая буфетчика Потапа Черных…
— Дмитрий Степанович, вы человек образованный, рассудите по справедливости, — спьяну-то чего не скажешь! Мы там в пивко водочки плеснули, так меня и повело на высказывания… Мой отец, покойник, как напивался, всегда матери кричал: «Убью, дура, дождешься у меня!», а прожили двадцать лет душа в душу, и теперь матушка каждый престольный праздник на его могилку ходит и слезы льет. Слова, они ведь так, пустое сотрясание воздуха, пока за ними дел нет. Вот вам крест, если я что и позволил себе кричать, так только во хмелю и по большой глупости. А Потапка-буфетчик — он известная шельма, небось все переврал! За ним такое водится… Я, может, по Ведерникову сам слезы лью, такого-то хозяина не найти больше. Да и вся моя жизнь теперь загубленная… Пока был Савелий Лукич жив, так хоть надежда оставалась, что простит он меня и обратно примет в контору. А теперь пути назад нет…
Вороватый и истеричный Егорушка был не слишком симпатичен Дмитрию, но что Полушкин — убийца, Колычев не верил.
Повторный опрос артельных, с которыми Егор разгружал баржу, еще раз подтвердил его алиби — Полушкин весь вечер таскал мешки на глазах у других грузчиков и с пристани не отлучался.
Хотя представить себе, как Егор с ружьем сидит, согнувшись в три погибели, в шкафу и ждет крестного, чтобы отомстить за свои обиды, как раз было легко… Но это — всего лишь свободный полет фантазии, рисующей произвольные, не слишком убедительные картины убийства. Следствие могло опираться только на факты. А никаких улик, кроме прилюдных пьяных угроз в трактире, против Егора не было. Грузчики в своих показаниях проявляли полное единодушие — Полушкин был с ними, и весь сказ.
— Хоть под присягой, хоть на суде, хоть перед самим Господом подтвердим — Егорка никуда не отлучался! — твердили они. — За что другое, ваша милость, не скажем, а что убийства на нем нет — вот вам крест! Безвинно вы его под арест забрали…
С Верховским дело обстояло сложнее. Он казался растерянным, не хотел отвечать на вопросы, мямлил что-то невразумительное или просто молчал. Первые допросы, проведенные Колычевым, не дали следователю никаких новых фактов.
В конце концов Верховский взял себя в руки, к нему вернулось его обычное высокомерие. Вячеслав снова стал смотреть на судебного следователя и других представителей власти свысока.
На очередном допросе его понесло на обличительные высказывания, и он произнес гневную речь о царских псах, душителях и вешателях, чей век уже отмерил гнев народный…
Причем было непонятно, кого следовало считать царским псом и душителем — то ли Ведерникова, далекого от царской службы, но чей век уж точно был кем-то отмерен, то ли самого Колычева, который пока, невзирая на гнев народный, жил и здравствовал, исполняя должность чиновника судебного ведомства… Четких определений в патетической речи Верховского не было.
Воодушевившись, Верховский приводил примеры громких убийств, совершенных по приговору партии эсеров, и намекал, что Ведерников вполне заслужил подобную участь.
