Начался праздничный благовест. Зазвонили колокола собора, им ответила колокольня Никольской церкви и других городских храмов. Толпа, на секунду замерев, дрогнула. Мужчины сняли шапки. Особо истово верующие падали в снег на колени, размашисто осеняя себя крестным знамением и тихо повторяя слова молитв.
Вскоре из церкви вынесли хоругви, и возглавляемая духовенством процессия двинулась к реке. Еще одна темная людская вереница с хоругвями и иконами спускалась на лед у Спасо-Демьяновского монастыря. По берегу от монастыря до города было версты три, а по реке — меньше двух, поэтому крестный ход монашествующих шел к Иордани прямо по льду, сверкая золотом иконных окладов и расшитых хоругвей. У проруби обе процессии сливались в одну.
Среди святых отцов Колычев заметил иеромонаха Геронтия, своего родственника, принявшего в молодые годы монашеский постриг. Дмитрий издали улыбнулся отцу Геронтию, тот ответил улыбкой и перекрестил племянника, благословляя.
Наступал самый главный момент торжества — праздничная служба у проруби. Иордань, освобожденная от рогож, напоминала заледенелую райскую клумбу.
— Ты глянь, а розы-то, розы! Будто живые, — восторженно шептали в толпе.
— А виноградные грозди? И листья, и ягодка каждая, а ведь все изо льда выбито! Вот ведь умение Бог послал людям…
С началом священного ритуала толпа стихла, только пар от дыхания сотен человек поднимался над головами. Но вот служба подошла к концу, священник окунул в ледяную воду проруби крест, и тут же воздух взорвался от громких криков и ружейной пальбы — некоторые верующие прихватили с собой винтовки и палили в воздух от переполнявшего их религиозного восторга.
У проруби получилась настоящая давка — все хотели зачерпнуть воды, испить, умыться, а то и окунуться в проруби, несмотря на мороз. Смельчаки сбрасывали одежду, прыгали в ледяную воду, у них занимался дух, но множество рук уже тянулось к ним, чтобы помочь выбраться, накинуть шубу, подать обувь. После купания приходилось бежать домой бегом, чувствуя, как леденеют на голове мокрые волосы, но желающих окунуться было много.
— Эх, расступись, православные! — Бычков, сбросив шубу, пиджак и валенки, с разбегу прыгнул в Иордань и, ухнув, ушел под воду. Как только его макушка вновь оказалась на поверхности, Бычкова вытащили на лед, обтерли, помогли одеться.
— Наш-то голова Федул Терентьич — орел! Вона как, если с верой-то — ничего человеку не страшно!
Ярышников, подошедший к Иордани, тоже принялся было расстегивать шубу, но, взглянув на темнеющую ледяную воду, передумал и только, наклонившись, перекрестился и плеснул себе на лицо.
Дмитрию, стоявшему у проруби в толпе, вдруг захотелось испытать, что чувствует человек, оказавшийся в Иордани. Он скинул шубу и передал ее Петру.
— Митя, ты с ума сошел, опомнись!
— Молчи, Петр, не порти мне праздник! Фуражку не вырони.
Колычев в одном белье подошел к краю проруби и, благословляемый священником, шагнул в темную бездну. Ему показалось, что холод обжег его, сдавил сердце и он теряет сознание, но чьи-то руки уже тащили его назад.
— Ради Бога, — говорил Петр, накидывая на друга шубу, — беги домой и не останавливайся, а то замерзнешь! Мы с Васей тебя догоним.
— Петя, если бы ты знал, какой это восторг! — проговорил Дмитрий синими от холода губами.
Дома Петр не переставал ворчать. Он заставил Василия растереть барина водкой, напоить горячим чаем с медом и ромом, а потом велел парню растопить баньку.
— Ну, Петр Сергеевич, сегодня день-то какой, божеский праздник, а вы надумали баньку топить… Разве это дело?
— Ну что тут попишешь, если твоего хозяина обуял религиозный фанатизм? В проруби он уже искупался, теперь пусть в баньке попарится… День водосвятия, стало быть, с водой и будем возиться. И не спорь! Гляди, заболеет, не дай Бог, Дмитрий Степанович чахоткой, я его на юг лечиться повезу, а ты без места останешься…
— Так Дмитрий Степанович, поди, и меня с собой возьмет на юг-то! А от всех болезней лучше побольше водки выпить, тем более что праздник на дворе и водочка позволительна. Все говорят, как напьешься — ни одна зараза не пристанет!
— Кроме городового… Сказано тебе, иди топи баню!
Василий пошел на задний двор колоть дрова и при этом довольно громко ворчал:
— Вот ведь, не господа, а чистые басурманы достались. У всех крещеных святой праздник, а я как идол — баню им топи. Прости меня грешного, Господи, дело мое подневольное…
На следующий день Федул Терентьевич Бычков сидел на жестком венском стуле в служебном кабинете Колычева и давал показания, еще раз подробно описывая все, что происходило на злосчастном балу.
После того, как протокол допроса был им прочитан и подписан, а письмоводитель, делавший записи, вышел из кабинета, Федул Терентьевич, помявшись, заговорил:
— Те суммы… Ну, те деньги, о которых мы с вами договаривались давеча, я погасил. Ну, то есть внес… Так я могу теперь рассчитывать на, как говорится, конфиденциальность, то бишь на молчание ваше? У меня немного наличных осталось после расчета, так не угодно ли принять? Тоже на нужды благотворительности…
И он протянул Колычеву довольно пухлый конверт.
— Благотворительные взносы, господин Бычков, делают в другом месте. А здесь, в кабинете судебного следователя, такие конверты называются взяткой. Стало быть, честь мою пришли по сходной цене, как вы выражаетесь, покупать?
— Дмитрий Степанович, помилуйте, тогда у Варвары я был не в себе. Сами посудите, ведь этакий афронт пережил. Кровь в голову и ударила. Сгоряча-то чего не скажешь? Не сочтите за обиду…
— Именно что сочту. Забирайте свои пожертвования и уходите!
— Но куда же я их дену? — глупо спросил растерявшийся Бычков.
— Это уж дело ваше. Хоть нищим у церкви раздайте, хоть в приют, который обокрасть пытались, — как совесть подскажет. А я в вашем милосердии не нуждаюсь!
— Ну что ж, как вам будет угодно-с. Не держите зла, господин Колычев.
— Надо бы, надо бы вашими делами заняться, господин Бычков, но да уж Бог с вами. В сравнении с убийством такие грехи помельче будут. Однако урок для себя извлеките, Федул Терентьевич.
— Всенепременно. Прощайте.
Бычков вышел за дверь и злобно прошептал:
— Ишь, уроки мне будет давать, щенок судейский!
Как только дверь за Бычковым закрылась, в кабинет Колычева вернулся письмоводитель, протоколировавший допрос Федула Терентьевича.
— Дмитрий Степанович, к вам там барыня с ребенком пришла. Я попросил подождать, пока вы заняты были. Прикажете проводить?
— Что за барыня? Сестра Витгерта, что ли?
— Да нет, старенькая. Тетка покойной Синельниковой. И с девчонкой какой-то. Говорит, очень срочно нужно с вами переговорить.
