Из сафьянового бумажника с золотыми инициалами он извлек сложенную пополам пятифунтовую купюру, распрямил ее на столе доктора и с улыбкой сказал:
— Вот вам счастливая купюра. Видите, какой на ней номер?
— О 13 575310,— прочитал Лессинг. — Значит, говорите, она приносит удачу? Тогда я пошлю ее сэру Симону. Я как раз должен ему пять фунтов, а он уже, наверное, позабыл, что такое удача.
— Это наиболее благоприятное сочетание цифр, — ответил мистер Бикулла, вынимая из кармана брюк две монетки по полкроны. — Давайте разыграем остальное.
— Знаете ли, — растерялся доктор Лессинг, — это не совсем обычно, я…
— Ваши пациенты тоже не вполне обычные. Так в чем же дело? — проговорил мистер Бикулла, подбрасывая монетку к потолку. — Орел или решка?
— Гм… Орел, — сказал Лессинг.
— Выпала решка, — ответил мистер Бикулла и положил монеты в карман. — До вторника, доктор.
Глава II
Клэр Лессинг обводила ярко-красным карандашом контуры своих тонких и бледных губ. Она стояла перед зеркалом в стареньком шерстяном халате, скрывавшем атласные трико и по-гречески дерзкий бюстгальтер — в нем ее маленькие тощие груди гордо торчали, придавая ей вид высокомерной жительницы Крита. Она провела помадой по губам и увеличила их в объеме: теперь — при плохом освещении и с некоторого расстояния — она будет выглядеть пикантнее. Уверенность в этом внутренне раскрепощала ее, помогала преодолеть природную робость. Правда, яркая помада не гармонировала с ее внешностью, но хотя ей самой не нравился этот узкий лоб и острый подбородок, еще более заострившийся с годами, она всегда любовалась своим римским профилем, увы, плохо сочетавшимся с красными губами.
Она повернула створку трельяжа так, чтобы увидеть себя в профиль, и черным карандашом подрисовала изгиб левой брови… А как украшала ее щегольская фуражка медсестры Добровольной вспомогательной части в те незабываемые годы войны, когда она с профессиональным спокойствием гнала по дорогам на своей санитарной машине и втайне наслаждалась восхищением офицеров, ехавших по долгу службы — рядом с ней или позади нее — в Колчестер и Нетли, в Бат и Шрусбери, Ливерпуль и Йорк. Ее служба в госпитале была ей приятна, к тому же она нередко позволяла себе маленькие шалости, доставлявшие ей огромное удовольствие. Она любила танцевать, зная, что многочисленные партнеры ждут своей очереди, обожала пить джин перед обедом и виски с содовой поздно вечером. Ей нравились робкие ухаживания старших офицеров, их небольшие подарки по праздникам, отчаянное желание молодых совратить ее, разочарование и унижение тех, кому это не удавалось. Впрочем, никому, кроме ее кузена Ронни Киллало, не посчастливилось добиться своего, а если она и шла на некоторые уступки мужчинам, то вовсе не из слабости, а лишь для того, чтобы, подав надежду, вдруг оставить их с носом. Такие игры придавали особую прелесть летним вечерам, а зимой помогали коротать время в холодных гостиницах.
На комоде стояли большие фотографии в серебряных рамках. На них красовались одетые по-военному Клэр и Джордж Лессинг. В мундире подполковника медицинского корпуса он выглядел просто нелепо. Она встала, сняла халат и, не глядя на фотографии, выдвинула один из ящиков. Подполковник Лессинг никогда не интересовал ее всерьез, но когда война, а вместе с ней и приятная служба в госпитале окончилась, Клэр назло судьбе согласилась выйти за него замуж. Она была зла на весь мир, отнявший у нее санитарный автомобиль и занятных пассажиров, и затаила обиду на самого Лессинга за то, что с 1940 года, с тех пор как началась вся эта вакханалия, ей никто, кроме него, не сделал предложения. Клэр не раз отказывала ему, ибо он нагнал на нее скуку на первом же свидании и ему так не шла военная форма, что она даже немного стеснялась появляться с ним в обществе. Но когда, к ее неудовольствию, воцарился мир, большинство ее самых многообещающих знакомств утратили былую значимость. В штатском ее ухажеры выглядели намного скромнее, и шансы Джорджа Лессинга возросли, тем более что его доходы не снизились. Он возобновил деятельность психоаналитика, как только у его потенциальных клиентов появилось время вспомнить о своих неврозах.
Закончив макияж, одевшись и надушившись, миссис Лессинг зашла на кухню за графином воды, взяла стаканы и бутылку джина из бара в гостиной. Она пила, нетерпеливо поглядывая на часы.
— Неужели твой пациент ушел только сейчас? — спросила она, когда наконец появился Лессинг с загадочным и одновременно лукавым выражением лица — ученый муж, понявший то, что доступно пониманию лишь психоаналитиков.
— Мне надо было кое-что записать, — ответил он. — Мой нынешний клиент — на редкость занятный субъект. Ты ведь, кажется, с ним не знакома? Я, пожалуй, приглашу его как-нибудь. Перед тем как уйти, он…
— Извини, Джордж, но сейчас у меня нет времени слушать тебя. Ты так задержался…
— Ты куда-то уходишь?
— Думаешь, я разоделась, чтобы остаться с тобой дома?
— Я не обратил внимания. Прости, думал о своем. Так куда ты идешь?
— Обедать с Ронни. Я говорила тебе в воскресенье.
— Но я же просил тебя отказаться от этой затеи.
— Видишь ли, на то нет никаких оснований, я решила все-таки пойти.
— Основание у меня как раз есть, и любой здравомыслящий человек сочтет его достаточно веским. А если ты…
— Ничего у тебя нет, кроме эгоизма и твоей извечной глупой ревности. Возможно, когда-то я давала тебе повод для этого, но только не сейчас.
— Дело вовсе не в ревности. Я берегу твою репутацию, а не свои нервы.
— Не будь таким дураком, Джордж. Ты рассуждаешь так, будто нынче тысяча девятьсот четырнадцатый год на дворе.
— Даже в тысяча девятьсот сорок девятом году люди, по крайней мере в этой стране, достаточно серьезно относятся к убийствам.
— Но Ронни не убийца! Есть неопровержимые доказательства, что в тот момент он был в Хайгейте!
— Он встречался с этой девушкой немного раньше в тот же вечер. Он был ее другом. А когда происходит убийство, страдают не только злодей и жертва. Тень падает на всех, кого это коснулось. Я не хочу, чтобы твое имя было замарано, и предпочел бы, чтобы ты прекратила все отношения со своим кузеном.
— Ты говоришь правду, Джордж? Ты действительно так считаешь или просто нашел новое оправдание твоей давней ревности к Ронни?
Лессинг колебался с ответом, его губы дрогнули.
— Я так считаю, — сказал он. — По-моему, я абсолютно откровенен с тобой. У меня есть серьезные причины на то, чтобы так говорить, и, даже если я предвзято отношусь к твоему родственнику, убийство есть убийство.
— Но Ронни же не убийца!
— Я только что тебе объяснил…
— Почему бы тебе сразу не признать, что ты хочешь одного — владеть мной, и душой и телом, заставить меня быть в твоем полном распоряжении с утра до вечера?
