Размышляя так, Валико и думать забыл, что в колоде имелись еще и джокеры, которым надлежало выступить в надлежащий момент и решить исход партии.
2-мя днями позже. Москва. Улица Бутырский вал. 19:22
Место, в котором должна была проходить сходка, решающая судьбу группировки Марагулия находилось в самом центре Москвы, там, где Новослободская улица, вытекая из-под моста, превращается Бутырскую, в обширном и мрачном здании, насчитывающим уже две сотни лет. Оно называлось Бутырской тюрьмой.
Уже с шести вечера, когда здание покинули воспитатели, надзиратели и большая часть охраны, оставив только вечернюю дежурную смену, к зданию стали съезжаться автомобили разных марок, объединенные общей категорией — лимузины. Здесь были представлены все новинки мирового автомобилестроения. Массивные тяжеловесные джипы с бронированными корпусами соседствовали с длинными элегантными сигарами «линкольнов», легендарные «600-тые мерсы» парковались рядышком с акулообразными «БМВ». Выходившие их них личности были под стать своим средствам передвижения, и если бы у каждого из них по доброму старому русскому обычаю были вырваны ноздри или выжжено на лбу клеймо с надписью «воръ», это не смогло бы лучше характеризовать их род деятельности, чем кожаные плащи, золотые кольца и браслеты, кирпичеобразные грубые лица, взгляды исподлобья, резкие движения. Некоторые направлялись к небольшой железной дверце у центральных ворот тюрьмы, другие оставались ждать, ни минуты не расставаясь с мобильными телефонами и пейджерами, приняв все меры предосторожности против возможной засады.
Те же, кто проходил за дверцу, внутренне напряженные и клянущие про себя тех, кто решил собрать их именно в этом месте, внутри встречали прием, совершенно не свойственный для такого рода учреждений. Внутренняя охрана тюрьмы, если не вымерла, то во всяком случае попряталась так старательно, словно их и не было. Гостей встречали специально назначенные люди из числа заключенных и провожали их во второй этаж в довольно обширную и старательно вымытую и свежепобеленную камеру, все население которой было заранее распихано по другим камерам. В тюрьме царила какая-то неземная, необычная настороженная тишина и порядок, за которые старший каждой камеры отвечал головой (в полном смысле этого ветхозаветного выражения).
Войдя в камеру, каждый подходил к сидевшему на койке у окна худощавому мужчине с большим горбатым носом и удивительно большими ушами, целовал его в обе щеки и садился на заранее уготованное ему и подписанное место. Уши у Тиграна Мурадяна были сломаны и вытянуты еще в раннем детстве, когда он в шесть лет что-то стянул у дядьки. Но наука впрок не пошла, видать страсть к разбою в нем была заложена генетически. Поэтому когда он объявил местом очередной сходки Бутырскую тюрьму, его могли заподозрить в чем угодно, но не в намерении сдать друзей властям.
Если бы у преступников существовала такая же иерархия, как в райских кущах, можно было бы сказать, что здесь присутствовали все архангелы и серафимы криминального мира, исключая однако Всевышнего, поскольку таковой в этом мире явление временное.
В принципе, наверное, Мурадику удалось бы договориться с тюремным начальством, чтобы его отпустили из тюрьмы на сходку, но по здравому размышлению он решил не рисковать. Кем был снаряжен неведомый снайпер? ФСБэшным руководством, которому надоел разгул преступности в городе? Мэром, которому давно осточертело быть на крючке у Вано? Милицейским начальством, которое могло опасаться компромата, наверняка имевшимся у Вано? А быть может, каким-нибудь политическим деятелем, которому претили политические амбиции Вано? Или наконец кем-то из заграничной братвы — сицилийской мафии, неаполитанской каморры, японской якудзы, которым прискучило безучастно взирать на действия посланцев Вано? В любом случае для Мурадика, как для правой руки и друга Вано, одного из распорядителей и учредителей его директората, нигде в подлунном мире не нашлось бы более безопасного места, чем в этой прекрасной, комфортабельной, прочной и неприступной крепости. Ведь за двести лет существования этой тюрьмы по преданию лишь одному Дзержинскому удалось бежать из нее.
С другой стороны, людям, которые пришли навестить своего друга в тюрьме (пусть и в неурочное время) власти не могли ничего инкриминировать. На время заткнувшая глаза и уши охрана получила щедрую компенсацию, а начальнику тюрьмы просто подарили маленький домик на черноморском курорте.
Перед гостями на лавках лежали разложенные и нарезанные закуски — колбаса, огурцы, сыр. Имелась и водка, но ею не злоупотребляли. Все прекрасно понимали, что слишком серьезен был предстоящий разговор. Уже стемнело, когда гости приступили к беседе. Пока шел обед, о деле не было сказано ни слова. Все это время специально натренированные нюхачи обшаривали все уголки этой камеры и окрестных в поисках подслушивающих устройств. Все было чисто! И тут был виден тончайший расчет: подслушивающие устройства могли быть заложены где угодно, но только не в камеру, где еще три часа назад было сто человек народа. Если милиция и следила за происходящей воровской сходкой, то откуда-нибудь издалека, не давая себя увидеть. Это значило, что по крайней мере никаких неприятных сюрпризов на сегодня не было заготовлено. Камера была тесной даже для собравшихся тридцати человек, постоянно же в ней содержались около сотни. Гости сидели на нарах, перед ними стояли дощатые лавки, на которых стояли пепельницы.
Тенгиз и Дато Марагулия заняли почетные места справа от председательствующего Мурадика. Валико скромно уселся позади: ему на столь ответственных заседаниях право слова не предоставлялось
Приехавший последним Моисей Лазаревич меньше всего хотел оказаться в таком месте и в такой компании, но делать было нечего: требование мэра было решительным и бескомпромиссным. Что бы ни происходило, а бандитских разборок в столице допустить было нельзя. Слишком дорогой ценой досталось городу звание европейской столицы. В любой момент напуганные стрельбой инвесторы могли отозвать свои капиталы обратно. Такого мэр допустить не мог.
Сев в уголке слева от Мурадика, Моисей Лазаревич притворился невидимым. Иногда это у него хорошо получалось — потупив взор, он часто мог просидеть до конца какого-нибудь заседания совершенно незамеченным. Напротив него сидели члены собрания, могущественные хозяева своих территорий: два представителя из Питера и Екатеринбурга и восемь от разных районов страны. Один из авторитетов Завен Папазян, был председателем. Не менее заслуженный авторитет Мирза-ага не возражал, хотя терпеть не мог армян вообще, и Папазяна в частности. Захоти он побазарить, и в его арсенале оказалось бы множество аргументов, чтобы смешать Завена с дерьмом, особенно в присутствии коллег. Во-первых, Завен был бандит и беспредельщик, во-вторых за ним числилось изнасилование малолетней, в-третьих он был должен всем кучу денег, но не каждый с него мог решиться потребовать свой долг, поскольку в прошлом году еще одного его кредитора (уже третьего по счету) нашли в подъезде с шилом в сердце. В четвертых он вообще был армянином, что могла исправить только могила, однако и Мурадик был армянином, а его Мирза не мог не уважать, каким бы националистом ни был. Столица вообще располагает к забвению межнациональных распрей перед общей опасностью оказаться вдруг под гнетом русского национализма. В глазах постовых и патрульных, все они, что армянин, что грузин, что дагестанец, что аварец, что таджик, что молдаванин, словом любой брюнет был уже нежелательным элементом, «чернотой», «тараканом», и не дай Бог ему выйдя на улицу позабыть паспорт дома или в этом паспорте не окажется вдруг бланка регистрации. Перед лицом общей опасности преступный мир не мог не сплотиться вокруг своих лидеров. А лидерами были они, все, присутствовавшие в тот вечер в одной из камер третьего этажа.
