– «Хм. Наверное, для души. Но когда это было… – Угу…» – Послышался невнятный скрип…
Селезень-Лапицкий заерзал, склонил голову ближе к магнитофону, он не решался признаться коллегам, что последнее время становится туговат на ухо. На лице его постепенно стали проступать все формы и оттенки удивления, возмущения, крайнего недоумения. Серпухова нажала на паузу. Председатель подавил горемычный вздох – ну не показывать же при посторонних, насколько тяжело для него оказалось слушать эту пленку, хотя Валентин Владиславович никогда не был столь наивен, чтобы строить иллюзии относительно голубиной верности Насти.
– Что ж, – выдержал он тон, – кажется, граждане имеют право на свободу общения?
– Безусловно. Но согласитесь, что Анастасия – не простой гражданин. На ней лежит определенная доля ответственности. Можно сказать, что в какой-то мере она лицо общества.
– Соглашусь также, что женщина без личной жизни в политике опасна, – заявил председатель голосом митингующего. И хотя он не имел в виду никого конкретно, Серпухова приняла его слова на свой счет. «Ну, хорошо же, старый козел!»:
– И все же странно, что вы узнаете голос второго человека.
– Не утверждаю. Он показался мне знакомым. Возможно, кто-то из Настиного отдела, – сурово сказал Селезень-Лапицкий, зарываясь обратно в бумаги.
Серпухова радостно рассмеялась:
– Из милиции?! Ну, вы шутник! Из «отдела», ха-ха… Там ему было бы самое место! Только вот выпустили его совсем недавно, – она резко перестала смеяться, – что не повлияло на его известность. Голос с пленки принадлежит известному уголовнику, международному преступнику, убийце, рецидивисту Сергею Ожогову!
Серпухова безжалостно запустила пленку дальше:
– «…Интересно, что бы по этому поводу сказали твое коллеги? – Смотря – кто. Один парнишка – вряд ли бы обрадовался. А на самом деле, Сережа, мои коллеги, вернее – калеки, поголовно сволочи, лизоблюды и подхалимы. Особенно майор Горячев, этот просто нарыв. И самое удивительно в этом скоте, что он скот от пяток до гипофиза. Но ты, Сереженька, наверное, замечал, что чем человек сволочнее, тем умнее…».
– Хм, – кашлянул председатель, – что-то мне душно. Гипертония проклятая замучила. – Он повел подбородком.
– Просто вы ведете сидячий образ жизни, – сочувственно произнесла Серпухова, – у вас постоянные нервные перегрузки, которые не уравновешиваются физической активностью. Попробуйте бегать по утрам, или хотя бы поставьте велотренажер – прямо здесь, за шторой.
Председатель слабо кашлянул:
– Возможно… Мне бы воды… – Селезень-Лапицкий потянулся к телефону, хотел аукнуть секретаршу Юлю и попросить у нее папазолу, одновременно соображая, что никакого папазолу у Юли может и не быть. Решил пошарить в ящике стола, нашел там только фурацилин и подаренный Настей на первое апреля пропротен (Рекомендуемые психиатрами-наркологами таблетки. Снимают похмельный синдром на уровне рефлексов головного мозга. Хорошо сочетаются с алкоголем. Находчивые русские женщины также «лечат» пропротеном мешки под глазами.).
Отчего-то на Селезня-Лапицкого накатил приступ дикого, панического страха. Горло будто пережало стальной проволокой. Он хотел обратиться к Елизавете, посетовать, что ему слегка дурно, но слова никак не рождались в омертвевшей глотке.
Елизавета, зевнув, не успела захлопнуть прикрытый ладонью рот, как голос к председателю вернулся, но ему казалось, что прошло не меньше пятнадцати минут. Валентин Владиславович наклонился к следующим ящикам стола, вспомнил, что там только бумаги, судорожно вздохнул, и потянулся опять к телефону.
– Как вы считаете, – крайне озабоченным тоном продолжила Серпухова, успев отметить, что ногти на руках Селезня-Лапицкого приобрели за время короткого приступа синюшный оттенок, – как эта ситуация может повлиять на ход избирательной компании?
– Повлиять… Отчего же не повлиять… Может, это и не гипертония, а невралгия…
– Сердечная или межреберная? – деловито осведомилась Серпухова.
– Не знаю…
Селезень-Лапицкий из бледного становился красным. «Чего доброго, у старика случится приступ», – без особого напряга подумала Серпухова. Председатель взялся за лоб.
– Мне жарко, – рука так и оставалась занесенной над телефоном, – а Настя…
-Анастасию необходимо разъяснить, – строго произнесла Серпухова, будто выступает на партийном собрании.
– Да… После… Где тут у меня… Мне необходимо работать… Сейчас, я соберусь… С Кублановским разобраться просто необходимо…
Селезень-Лапицкий глубоко вздохнул, склонился над столом, голова его медленно опускалась к коленям.
– Валентин Владиславович, – позвала очень довольная собой Серпухова. Сейчас ей даже не жаль было денег, причем, не денег, а деньжищ, уплаченных за кассету.
Председатель не отвечал. «В ящиках что-то ищет?» – прикинула Елизавета:
– Валентин Владиславович! – «Или ревет там под столом?», – презрительно поджала губы она. Елизавета, безусловно, чисто женской интуицией догадывалась, что отношения Селезня-Лапицкого к Павловой несколько выходили за рамки делового общения.
Председатель оставался недвижимой глыбой.
– Да послушайте! – нетерпеливо выкрикнула Елизавета и, перегнувшись через стол, толкнула Валентина Владиславовича в плечо. Тот как-то вяло поддался и медленно, тяжело сполз на пол.
– От черт…
Лицо партийного босса отсвечивало светло-синим, рот оставался приоткрыт, остекленевшие глаза бессмысленно пялились в никуда.
На заре туманной юности Елизавета Серпухова успела отучиться целых три семестра в медицинском училище, и клиническую смерть определила мгновенно. Странное состояние, всегда пугавшее Елизавету какой-то особой мистичностью: почему-то вспомнилась лодка, на которой античный Харон перевозил клиентов через Стикс в Царство мертвых. Путь от гаснущей жизни к биологической смерти, когда все внешние проявления жизни отсутствуют, но даже в более ранимых тканях, прежде всего в мозге, необратимые изменения еще не наступили.
Теоретически у нее есть пять минут, чтобы вернуть Селезня-Лапицкого к жизни. Она опустилась на колени сбоку от председателя. Проверила пульс на сонной артерии. И – поднялась с колен. Засекла по часам время. Не так уж тяжело находиться в одной комнате с полутрупом, в анатомичке и не на такое насмотришься: первый день блюешь от запаха гнили и вида вязко вытекающей из разрезов флегмы, к концу недели – ничего, в перерыве уже жуешь домашние бутерброды с колбасой, а после перерыва еще и дожевываешь.
Для верности Елизавета выждала не пять, а все пятнадцать минут. Паниковать оснований не нашла, голова ее была занята лихорадочным просчетом ситуации – какие дивиденты можно извлечь из того, что председатель, как говорилось на Руси, внезапно «помереть изволили».
Наконец, напялив соответствующую моменту трагическую мину на фейс, Серпухова бросилась к выходу из кабинета, на половине дороги остановилась, вернулась к столу, развернула к себе магнитофон и вытащила из деки кассету. «А насчет „Похоронного марша“ покойник как в воду глядел», – с невесть откуда взявшимся злорадством подумала Серпухова и выбежала в приемную. И тотчас от испуганного воя Юли завибрировали оконные стекла по всему этажу.
