– Пятнадцать, – буркнул Сенька, приобретая бурый колер.
– Приходите к нам. Вам нужно заниматься всерьез. Приходите. Каждую среду и субботу в пять вечера. Аудитория тридцать девять. Вахтеру скажете, что я пригласил, он пропустит. Договорились?
– Спасибо, – пробормотал Сенька с совершенно температурным видом.
Курчавый Александр Сергеевич вышел было, но вдруг вернулся.
– Кстати, – сказал он весело. – Это ваша версия с Пименом? Вы действительно считаете его чуть ли не рычагом всей драмы? И сошедшим с ума политиканом?
Сенька совсем оробел, поскольку ничего не понял, и только честно пожал плечами.
– Нет-нет, это интересно, – сказал курчавый. – Это смело. Хотя, думаю, ошибочно… Ну, приходите, поспорим…
С Сенькой мы не разговаривали до конца десятого класса. На выпускном вечере он попробовал растопить лед нашей ссоры идиотским приглашением на танец. Подошел и спросил, криво ухмыляясь:
– Спляшем, Григорий?
А на мне платье было белое, колоколом, совершенно прекрасное, прическа была из отросших волос, и даже губы я тронула маминой помадой. Спляшем, говорит, Григорий?..
Я сказала:
– Хромай отсюда, костыль!
Вот так…
Наши судьбы, сведенные однажды промозглой ночью под испуганно шелестящей чинарой, разлетелись врозь, каждая в своем направлении. До меня, конечно, долетали обрывки слухов – что Сенька окончил театральный институт, но не актерский, а режиссерский факультет, потом попалась однажды на глаза заметка, в которой ругали спектакль, им поставленный, за бездоказательно новую трактовку какой-то исторической пьесы. Заметка, надо сказать, тоже была достаточно бездоказательна.
Лет через пятнадцать я оказалась в родном городе. Перезвонилась с одноклассниками, узнала новости – кто кем стал, кто с кем разошелся, у кого сколько детей.
– Про Плоткина слышно там, в столице? – спросила одноклассница. – Он же у нас режиссер, знаменитость. Говорят, кошмарно талантливый. Вроде его в Москву приглашали даже, обещали постановку в каком-то театре… Ты встреться с ним, он совсем не зазнался. Телефон дать?
…Я не стала звонить Сеньке. Просто пришла на репетицию в наш старый драмтеатр, где Семен Плоткин числился очередным режиссером. Мы с ним столкнулись в пустом фойе. Он оторопел, удивился, обрадовался, обнял меня.
– Какими судьбами, Григорий?
– Мог бы изречь что-нибудь потеатральней, – заметила я. – Ты ж, говорят, молодой талант.
– Я старый хрен, – возразил Сенька. – Смотри, половины зубов нет. Скоро буду булькать, как Баба Лиза… Знаешь, я ее иногда приглашаю на спектакль. Жалко, старенькая… булькает…
Мы зашли в буфет, взяли по чашечке кофе.
– А ты как, Григорий? – спросил он. – Пишешь, говорят?.. Не читал, прости. Времени не хватает.
– Не беда, – простила я. – Главное, чтоб на Пушкина хватало. Помнишь сцену «В келье»? «Еще одно, последнее сказанье…» Помнишь?
– А как же! Я был тогда очень талантливый и мог перевернуть театр. Я запросто мог сыграть Гамлета.
– Тогда ты про Гамлета ничего не знал, – возра-зила я. – Ты был шпаной и разгильдяем… Ты всегда был на вылете.
– Я и сейчас на вылете, – усмехнулся он, – у меня напряженные отношения с Главным.
Мы еще поболтали о том о сем, допили свой кофе с каучуковыми булочками из театрального буфета, и Сенька вышел проводить меня до троллейбуса. Он шел, подняв воротник плаща, и, энергично жестикулируя, рассказывал, как задумал поставить «Макбета» – совершенно по-новому, опрокидывая все традиционные взгляды на Шекспира.
– Где ты будешь ставить?
– Пока нигде… – сказал он, поеживаясь от зябкого ветра. – Пока – так… в воображении…
– Ты хоть помнишь, как мы дрожали под дождем всю ночь – решали проблемы жизни, театра?
– Дураки, – усмехнулся Сенька. – Лучше бы целовались.
– Ну, целоваться-то рановато было, – возразила я.
– В пятнадцать лет? Брось. В самый раз. – Он помолчал и сказал вдруг: – Ты ни о чем не жалеешь? В смысле выбора… Вот ты да я – черт-те чем заняты – химерой, вымыслом. Иногда по ночам думаю: здоровый мужик – на что жизнь кладу? Нужно ли это кому-нибудь или только нам? А, Григорий? – он смотрел на меня, и в его лице было что-то от того Сеньки, который слонялся под деревом ночью, мучаясь неразрешимыми вопросами.
Подвалил мой шестнадцатый.
Перед тем как я поднялась в троллейбус, Сенька вдруг поцеловал мне на прощание руку.
– Галантным заделался, – грустно усмехнулась я, – все равно помню, как ты дореволюционной книгой меня по башке треснул.
– Я был влюблен в тебя, – сказал он. – Ради тебя я согласился играть Пимена.
Двери сошлись, троллейбус качнулся.
– Что ж ты молчал, костыль несчастный? – воскликнула я, но Сенька меня уже не слышал. Он стоял, улыбаясь вслед троллейбусу, – руки в карманах, – шпана неотесанная…
Повести
Когда же пойдет снег?
Светлой памяти Владимира Николаевича Токарева посвящается
За ночь исчезли все городские дворники. Усатые и лысые, пьяные, с сизыми носами, громадные глыбы в коричневых телогрейках, с прокуренными зычными голосами; дворники всех мастей, похожие на чеховских извозчиков, – все вымерли за сегодняшнюю ночь.
Никто не сметал с тротуаров в кучи желтые и красные листья, которые валялись на земле, как дохлые золотые рыбки, и никто не будил меня утром, перекликаясь и гремя ведрами.
Так они разбудили меня в прошлый четверг, когда мне собирался присниться тот необыкновенный сон, даже не сон еще, а только ощущение надвигающегося сновидения без событий и действующих лиц, все сотканное из радостного ожидания.
Ощущение сна – сильная рыбина, бьющаяся одновременно и в глубине организма, и в кончиках пальцев, и в тонкой коже на висках.
И тут меня разбудили проклятые дворники. Они гремели ведрами и шаркали метлами по тротуару, сметая в кучи прекрасные мертвые листья, которые вчера еще струились в воздухе, словно золотые рыбки в аквариуме.
Это было в прошлый четверг… В то утро я проснулась и увидела, что деревья пожелтели вдруг за одну ночь, как седеет за одну ночь человек, переживший тяжкое горе. Даже то деревце, которое я посадила весной на субботнике, стояло теперь, вздрагивая золотистой шевелюрой, и было похоже на ребенка с взлохмаченной рыжей головкой…
«Ну, началось… – сказала я себе, – приветик, началось! Теперь они будут сметать листья в кучи и сжигать, как еретиков».
Это было в прошлый четверг. А сегодня ночью все городские дворники исчезли. Исчезли, ура! Во всяком случае, это было бы просто здорово – город, заваленный листьями. Не наводнение, а налистнение…
