Они тянули и тянули, превращая заснеженную землю в дорогу. Остальные женщины расчищали путь лопатами.
Охранники сидели у костров, разговаривали и смеялись.
Шаг.
Шаг.
Шаг.
Думать сил не хватало. Ни о холоде, ни о голоде, ни о жажде, ни о блохах и вшах. Ни о нормальной жизни. Последнее – хуже всего. Стоит замечтаться хоть на миг, и обязательно споткнешься, а это – кнут, или дубинка, или того хуже.
Шаг.
Продолжать идти.
Ноги не выдержали. Она упала. Соседка потянулась помочь ей. Изабель схватила синюю от холода руку онемевшими пальцами и встала. Сжав зубы, сделала еще один полный боли шаг. И еще.
Сирена прозвучала, как обычно, задолго до рассвета, в полчетвертого. Изабель спала, как и ее девять соседок, во всей одежде, какая имелась, – не подходящие по размеру ботинки, белье и мешковатая полосатая роба с номером на рукаве. Одежда, впрочем, не защищала от холода. Изабель старалась подбодрить соседок, напомнить им, что нужно быть сильными, но сама слабела с каждым днем. Зима была кошмаром. Умирали все; одни быстро – от тифа или побоев, другие медленно, от голода и холода, но умирали все.
Изабель уже несколько недель мучила лихорадка, но, к счастью, не настолько сильная, чтобы ее отправили в госпитальный блок. На прошлой неделе ее избили так, что на работе она потеряла сознание, после чего ее избили еще раз – и снова до потери сознания. Тело, весившее не больше восьмидесяти фунтов, было все в незаживающих язвах.
Равенсбрюк всегда был страшным местом, но сейчас, в марте 1945-го, обратился в истиинный ад. Сотни женщин были уничтожены, уморены в газовых камерах или забиты до смерти только за последний месяц. В живых остались лишь Verfugbaren – «непригодные», больные, старые или увечные – и женщины Nacht und Nebel, «Ночи и Тумана», политзаключенные вроде Изабель и Мишлин. Женщины Сопротивления. По слухам, немцы боялись отправлять их в газовые камеры, ведь война повернула вспять.
– Ты справишься.
Изабель поняла, что раскачивается из стороны в сторону.
Мишлин Бабино улыбнулась усталой, но ободряющей улыбкой:
– Не плачь.
– Я не плачу, – отозвалась Изабель.
Они знали, что те, кто плачет по ночам, до утра обычно не доживают. Тоска и боль были постоянными спутницами, от них не избавиться. Но сдаваться нельзя. Ни на миг.
Здесь Изабель сражалась единственным оставшимся ей способом – помогая другим заключенным. В этом аду у них не было ничего, кроме друг друга. По вечерам они садились на нарах тесным кружком. Разговаривали шепотом, тихо пели, пытаясь удержать в памяти себя прежних, из исчезнувшей жизни. За девять месяцев, что Изабель пробыла в лагере, она нашла и потеряла немало друзей, и не сосчитать.
Она устала, так устала, и ей было так больно.
Пневмония, почти наверняка. И тиф. Она тихо кашляла, работала и старалась не привлекать внимания. Меньше всего она хотела оказаться в «палатке» – маленьком домике с брезентовыми стенами, куда сгоняли всех «тяжелых». Там умирали.
– Живи, – приказала себе Изабель.
Мишлин кивнула.
Они должны выжить. Сейчас – больше чем когда-либо. На прошлой неделе прибыли новые заключенные, а с ними и новости: русские вошли в Германию, добивая остатки немецкой армии. Аушвиц уже освободили. Союзники одерживали одну победу за другой на Западном фронте.
Война близилась к концу. И нужно дотерпеть совсем малость, до победы и освобождения Франции.
Свисток.
Толпа заключенных из женщин и немногих детей затихла. Перед ними расхаживали трое эсэсовцев с собаками.
Комендант лагеря остановился перед строем, заложив руки за спину. Скомандовал что-то по-немецки, и эсэсовцы двинулись вперед. Изабель расслышала Nacht und Nebel.
Один из эсэсовцев указал на нее, другой сразу же двинулся через толпу, сшибая женщин на землю, не задерживаясь, чтобы переступать через упавших. Он схватил Изабель за руку и потащил. Она, спотыкаясь, ковыляла следом и молилась, чтобы башмаки не свалились с ног, – потеря башмака наказывалась поркой, а кроме того, остаток зимы придется провести босиком.
Краем глаза она заметила, что другой офицер волочет за собой Мишлин.
Изабель могла думать только о том, чтобы не потерять башмаки.
Эсэсовец выкрикнул знакомое слово.
Их отправляют в другой лагерь.
Бессильная ярость охватила ее. Марш до другого лагеря ей не пережить.
– Нет, – пробормотала Изабель. Она теперь постоянно говорила с собой. Когда случалось что-то очередное из ужасного, она бормотала себе под нос. В туалете, сидя над очком в окружении больных дизентерией, стараясь не смотреть на других женщин, пристроившихся рядом и напротив, сдерживая рвоту от смрада и вида испражнений, она вела беседы сама с собой. Рассказывала истории о будущем, делилась воспоминаниями о прошлом.
Затем наступила пора отдельных слов, иногда без всякого смысла – просто чтобы напомнить себе, что она человек.
Изабель споткнулась и упала лицом в грязный снег.
– Встать! Марш!
Изабель не могла пошевелиться, но если она не встанет, ее ждет хлыст.
– Вставай! – крикнула Мишлин.
– Не могу.
– Можешь. Вставай!
Подруга помогла ей подняться.
Они заняли место в строю отобранных узниц и потащились вперед, вдоль кирпичной стены, под взглядами охранников на сторожевой вышке.
Идти пришлось два дня. Тридцать пять миль. Ночь провели на мерзлой земле, прижавшись друг к другу, уверенные, что не доживут до рассвета. Но их разбудили и погнали дальше.
Сколько умерло по дороге? Изабель хотела запомнить их имена, но от голода, холода и усталости сознание отказывало.
И вот они на железнодорожной станции, где их уже ждали вагоны, пахнущие смертью и экскрементами. В выцветшее белесое небо валил густой черный дым. Голые мертвые деревья. Ни птичьих криков, ни шороха, ни треска ветки под ногами. Тишина.
Изабель упала на жалкую горку соломы у стены вагона и скорчилась, сжавшись в комок. Сбитые колени подтянула к груди, обхватила руками в попытке сохранить хоть толику тепла.
Боль раздирала грудь. Ее скрутил приступ кашля.
– Вот ты где, – раздался в темноте голос Мишлин. Подруга опустилась рядом.
Изабель облегченно выдохнула и тут же закашлялась вновь. Прижав руку ко рту, почувствовала, как на ладонь брызнуло теплое. Кровь. Уже несколько недель она кашляла кровью.
Мишлин тронула ее лоб:
– Да ты вся горишь.
Двери вагона задвинулись, поезд дернулся. Вагон качало и мотало из стороны в сторону. Женщины сбились в кучку. По крайней мере, на морозе моча замерзнет в бочке и не будет расплескиваться.
