– Не включай свет, – резко скомандовал отец, открывая дверь.
Не отставая от отца ни на шаг, Изабель прошла за ним в гостиную, а потом решилась выглянуть в окно, чуть приподняв светомаскировку.
Откуда-то издалека доносилось мерное жужжание. Оно становилось все громче, стекло начало дребезжать, как лед в стакане.
Пронзительный свист она услышала за несколько мгновений до того, как заметила в небе черную стаю, словно страшные дикие птицы.
Аэропланы.
– Боши, – прошептал отец.
Немцы.
Немецкие самолеты над Парижем. Свистящий звук становился все пронзительнее, переходя почти в женский визг, а потом – кажется, во втором округе – взрыв бомбы, жуткая вспышка света и зарево пожара.
Завыли сирены. Отец задернул шторы плотнее и потащил ее прочь из квартиры, вниз по лестнице. В вестибюле уже суетились соседи, волокли теплую одежду, детей, собак, а оттуда по узкой каменной винтовой лестнице в подвал. И там сидели в темноте, тесно прижавшись друг к другу. В спертом воздухе воняло плесенью, потом и страхом – последний запах, пожалуй, самый пронзительный и резкий. А бомбежка все не стихала, вокруг гудело, грохотало, стены подвала подрагивали, штукатурка сыпалась с потолка. Какой-то младенец кричал в голос, и его никак не могли унять.
– Заткните уже ребенка, пожалуйста, – рявкнул кто-то.
– Я пытаюсь, мсье. Он напуган.
– Как и мы все.
Прошла, казалось, вечность, прежде чем наступила тишина. И она была еще страшнее, чем грохот. Что там осталось от Парижа?
Изабель оцепенела.
– Изабель?
Так хотелось, чтобы отец взял за руку, успокоил, хотя бы на минутку обнял, но он просто отвернулся и ушел в темноту, к узкой винтовой лесенке, ведущей наверх. Дома Изабель тут же бросилась к окну, взглянуть, на месте ли Эйфелева башня. Она по-прежнему высилась над плотными клубами черного дыма.
– Не стой у окна, – предупредил отец.
Она медленно обернулась. Единственный свет в комнате – от его фонарика, тоненькая желтая нить во тьме.
– Париж не падет, – выговорила она.
Он молчал. Мрачно. Наверное, думал о Великой войне и о том, что видел тогда в окопах. Может, рана его опять ноет, разбуженная взрывами бомб и ревом пламени.
– Ступай спать, Изабель.
– Как можно спать в такое время?
– Ты скоро узнаешь, что на самом деле возможно очень многое, – вздохнул отец.
Пять
Правительство лгало. Их уверяли, раз за разом, что Линия Мажино остановит немецкое наступление на Францию.
Ложь.
Ни сталь и бетон, ни французские солдаты не могли сдержать гитлеровский натиск, и правительство бежало из Парижа, будто воры в ночи. Говорили, что власти в Туре, разрабатывают стратегические планы, но что толку в стратегии, когда Париж в лапах оккупантов?
– Ты готова?
– Папа, я не поеду. Я же уже сказала. – Она оделась подорожному, как он просил, – летнее платье в горошек и туфли на низком каблуке.
– Мы не будем это еще раз обсуждать, Изабель. Скоро приедут Умберы и увезут тебя в Тур. Оттуда, надеюсь, тебе хватит сообразительности добраться до дома сестры. Господь свидетель, ты всегда была мастером сбегать.
– То есть ты меня бросаешь. Опять.
– Довольно, Изабель. Муж твоей сестры на фронте. Она осталась одна с дочерью. Делай, что я велел. Уезжай из Парижа.
Он понимает, какую боль ей причиняет? Ему вообще есть до этого дело?
– Тебе всегда было наплевать на нас с Вианной. И ей я нужна еще меньше, чем тебе.
– Ты поедешь.
– Я хочу остаться и сражаться. Как Эдит Кавелл.
– А ты помнишь, как она умерла? Ее казнили немцы.
– Папа, прошу тебя.
– Хватит. Я видел, на что они способны, Изабель. А ты ничего об этом не знаешь.
– Если все так ужасно, ты должен поехать со мной.
– И оставить им дом и магазин? – Он схватил ее за руку и потащил по лестнице, не обращая внимания на чемодан и шляпку, колотящиеся об стены.
Распахнув дверь, отец вытолкнул ее на авеню де Ла Бурдонне.
Хаос. Пыль. Толпы. Улица словно ползущий дракон, составленный из человеческих тел; машины сигналят, люди кричат, дети плачут, в воздухе удушливый запах пота.
Автомобили, набитые коробками, чемоданами, всяким барахлом, застряли в пробке. Люди катят пожитки на всем, что сумели отыскать, – тележках, велосипедах, даже в детских колясках.
Те, кто не сумел найти транспорт или у кого нет денег на бензин, нет машины и даже велосипеда, идут пешком. Сотни – тысячи – женщин и детей бредут вперед, волоча чемоданы, корзины, домашних животных.
Самые старые и самые крошечные уже начинают отставать.
Изабель не желала вливаться в эту унылую беспомощную толпу. Молодые мужчины ушли на фронт, и их семьям ничего не остается, как бежать на юг или на запад, хотя кто сказал, что там безопаснее? Немецкая армия уже захватила Польшу, Бельгию и Чехословакию.
Какая-то женщина наткнулась на Изабель, невнятно пробормотала извинения и побрела дальше.
– Я могу быть полезна, – Изабель понуро тащилась вслед за отцом, – пожалуйста. Я могу быть медсестрой или водить санитарную машину. Умею бинтовать и даже зашивать раны.
Неподалеку раздался пронзительный гудок.
Отец обернулся, и лицо его прояснилось. Изабель знала это выражение: наконец-то он сможет от нее избавиться.
– Они приехали, – сообщил отец.
– Не отправляй меня, – умоляла она. – Ну пожалуйста!
Отец протиснулся с ней сквозь толпу к пыльному черному автомобилю. К крыше были привязаны старый грязный матрас, связка удочек и клетка с кроликом внутри. Набитый багажник открыт и закреплен веревкой.
Мсье Умбер, пухлый коротышка, белыми от напряжения пальцами вцепился в руль, будто автомобиль был норовистой лошадью, готовой сорваться в любой момент. Он владел мясной лавкой по соседству с отцовским книжным магазином. Его жена Патрисия, крепкая, с тяжелым подбородком, типичная деревенская тетка, курила сигарету и смотрела в окно с таким выражением, будто глазам своим не верила.
Мсье Умбер, опустив стекло, высунулся в окошко:
– Привет, Жюльен. Она готова?
– Готова. Спасибо, Эдуард.
– Мы доедем только до Орлеана, – сообщила Патрисия, склонившись к открытому окну. – И она должна заплатить за бензин.
– Ну разумеется.
Изабель не могла вот так взять и сбежать. Это трусость. Это неправильно.
– Папа…
