До «Речного вокзала» я добираюсь довольно быстро. Дальше маршрутка везет меня по Ленинградке под непрекращающийся поток воспоминаний. Здесь каждый кустик мне знаком. Одно время я встречался с девочкой из Химок, и мы часто прогуливались вдоль шумной автострады с ее собачкой, а потом целовались в подъезде, пока песик скулил и терся об ноги, заглядывая нам в глаза.
Когда я подъезжаю к зданию аэровокзала, посадка уже идет полным ходом. Еле успеваю проскользнуть мимо очереди на паспортном контроле и бросить на стойку регистрации билет. Выручает, что у меня нет багажа. Недовольная девушка в форменной одежде снисходит до моих умоляющих глаз. Через полчаса наш самолет отрывается от земли. Еще через час с небольшим я буду дышать балтийским воздухом.
В блестящем самолетном крыле отражались мокрые Химки, а из наушника рядом сидящего пассажира доносился писк Джорджа Майкла. Надо же. Кто-то еще слушает этого педика. Я тоже когда-то был очарован его голосом и энергетикой, но после идиотского клипа с пирсинговым языком моя любовь к небритому красавцу резко пошла на убыль и кончилась с появлением в прессе недвусмысленных намеков на его гомосексуальные наклонности.
Вам никогда раздача завтраков в самолете не напоминала кормление животных в зоопарке? Может быть, и не столь оригинальное сравнение. Независимо от национальности. Ну, может, только чопорные англичане не будут рвать из рук стюардессы заветную коробочку. Я наблюдал, как это делают японцы. С гортанными криками и причмокивая, как будто это последний завтрак в их жизни. Кстати, говорят, что это их национальная особенность. Что если японский гость не забрызгал скатерть и шумно не втягивал лапшу в рот, то ему не понравилось. Это может обидеть хозяина. Харакири он после этого вряд ли устроит, но дуться будет долго. А нас всю жизнь учат держать вилку в правильной руке и не прихлебывать суп и чай.
Я беру малюсенький пластиковый контейнер с медом. «Miele» – написано на крышечке. Благоговейно срываю фольгу. Погружаю пластиковый ножичек в тягучую массу и поднимаю немного вверх. Капля темно-желтого цвета набухает на его кончике и начинает растягиваться под силой земного притяжения, светлея на глазах, пока не становится почти прозрачной. Уже струящийся мед, превратившись в тонкий столбик, в котором появляются белесые точки, потом изломы и разрывы, легко падает на поверхность ополовиненной и разрезанной мною заранее булочки. Небрежно нанесенное масло на ее крошащуюся белую поверхность, похожую на ледяные торосы, впитывающие солнечный свет, сглаживает шероховатости и заполняет пустоты. Еще немного – и ноздреватый хлеб превратится в сливочный каток, но я успеваю положить кусочек в рот до того, как мед закапает с другой стороны булочки.
Церемония поглощения продолжается. Я снимаю целлофан с рулетика. Он в этом наборе играет роль десерта. Повидло липнет к внутренней стороне упаковки. Рулет свежий, и, сжимая его, чтобы разорвать и стянуть обертку, я превращаю почти идеальный круг среза в сплющенную полоску. В ней перемешаны пласты коричневые (шоколадная глазурь), красные (клубничное повидло) и белые (крем).
Стюардесса уже несколько раз, проходя мимо моего кресла, задерживала взгляд на мне. Я заметил. Ее интересуют мои манипуляции. Она представляет, как мои руки мягко ощупывали бы ее, лаская колени, приподнимая форменную юбку, заскальзывая на бедра, стягивая колготки, сбрасывая туфли с легким стуком каблуков на пол, массируя натруженные за день полетов ступни… Я встаю с места. Извиняясь, прохожу в хвостовую часть самолета. Туалет, к счастью, свободен. Я закрываю дверь и рывком расстегиваю зиппер на джинсах. Чуда не происходит. Можно истерзать самого себя, представляя немыслимо порочные картины соития с бригадой бортпроводниц в тесной кабинке Ту-154, ничего не изменится. Гул турбин заглушает мое рычание, и забрызганное слюной зеркало отражает перекошенное в бессильной ярости самурайское лицо.
Бестия
Остренькая хитрая лисья мордочка вытянулась, и носик затрепетал в ожидании скорой добычи. Удивительно, как в столь юном создании сочетаются черты, характерные для стерв со стажем. Марину Белокурову все подружки звали Бестия, не убоявшись колдовских чар и порчи, которую она могла бы в отместку навести. Закончив с отличием школу – учеба всегда давалась ей легко, – Бестия оказалась на распутье. Учиться дальше не хотелось. Кругом подружки крутились, как сырные шарики в масляных купелях: устраивались на блатную работу, выскакивали замуж, заводили богатых папиков… Но родители, вполне приличные и интеллигентные люди, словно созданные для того, чтобы опровергнуть пословицу о яблоках, падающих в самый неподходящий момент и не туда, куда надо, ждали от нее высшего образования. И Бестия смирилась, пойдя не в самый престижный, зато гарантирующий ей беззаботное времяпровождение в своих стенах вуз. Там она начала учиться вполне прилично, благодаря природной сметливости и хорошей памяти – спасибо родительским генам. Мама Бестии, закончив Плешку – Институт народного хозяйства, – не пошла работать, а посвятила жизнь воспитанию дочери, благо папа, служивший в КГБ, зарабатывал достаточно и после распада СССР. С детских лет маленькую Бестию водили не в спортивную секцию и не в музыкальную школу, а в театр моды. Худенькая, стройная, высокая для своих лет, она обращала на себя внимание, и одно время даже родители других обучающихся забили тревогу – их дети, талантливые самородки, не хуже какой-то выскочки, оказались в тени, были отодвинуты на второй план и в прямом, и в переносном смысле: главный постановщик и преподаватель детского театра выстраивал свои композиции в расчете на обаяние Бестии и мастерство. Во всех постановках она красовалась на передней линии. Ею заканчивали выходы и привязывали к ее движениям сценические задумки. В девять лет она выиграла какой-то детский конкурс, и после этого родители как с цепи сорвались. Все киностудии были атакованы почувствовавшей запах успеха мамашей. Фотографии оставлялись для банков данных на киностудиях, телефон оборван был у Грачевского, снимавшего очередной «Ералаш», модельные агентства столицы тоже не были обойдены вниманием. Бестия стала моделью сразу в трех из них – тех, которые выказывали хоть какой-то интерес к детям. Правда, через какое-то время и мама и дочь несколько охладели к этому делу. Фотографии пылились в папках агентств, киностудии не спешили пригласить талантливую малышку для съемок – кинопроизводство после развала СССР еще долго приходило в себя. Известные режиссеры клипов и фильмов старались снять в кадре близких родственников и детей друзей, а то и спонсоров, то и дело появлявшихся на горизонте. Бестия засматривалась на мальчиков и перестала посещать даже любимую школу танцев, в которую перерос детский театр моды. Однако теперь, спустя почти семь лет, не проходило дня, чтобы Бестию не звали в какой-нибудь рекламный проект.
Бестия крутила в руках очередную визитку, на которой выпуклым черным шрифтом на прозрачном пластике значилось: «Валерий Кичин – продюсер» и телефон. Половина из подходивших к ней на улице конечно же были липовыми режиссерами и фотографами, пытающимися завлечь юную девушку соблазнительными предложениями, но Бестия каким-то чутьем предвосхищала события.
Так она получила маленькую роль в картине известного мастера, который вдруг после десяти лет творческого молчания снял очередной шедевр – про последствия перестройки. Дочь главной героини в исполнении Бестии появлялась в кадре всего пару раз, но уже на следующий день после выхода картины на экран телефон дома звонил не переставая. Все друзья и знакомые отметили дебют и сочли своим долгом засвидетельствовать фальшивую или, того хуже, расчетливую радость – авось не забудет в следующий раз порекомендовать кого-то из бывших партнеров по занятиям дефиле для съемок в новом проекте, сообщит о кастинге, даст знать о пробах.
