– Дейв, ты становишься саркастичен. Поднатужься, и, возможно, уши мои запылают от смущения.
– Расскажи мне о семействе Карлайл, – безнадежным голосом попросил я. – Вот главная причина, по которой я тебе позвонил.
– Акулы капитализма! Что тут еще скажешь? У них больше деловых интересов, чем у свиньи жировых прослоек. Ты наверняка слыхал о принадлежащей им команде регбистов. Патриарх фамилии Брэндон Карлайл – член совета директоров телекомпании «Альгамбра». Если ты хочешь увидеть звериное лицо рыночной экономики – это его лицо!
– Команда регбистов… Ты имеешь в виду «Пендлбери Пайлдрайверз»?
– Ее самую. Видишь ли, дорогой мой, Брэндон купил эту команду в приступе щедрости, точнее, когда решил, что она будет приносить доход. С тех самых пор он почти ничего в нее не вложил, и теперь ей грозит понижение в классе. У них даже нет стоящего нападающего. Поговаривают даже, будто Брэндон собирается продать тренировочное поле под постройку супермаркета. Жажда наживы – его сущность. Лично я страдаю от нее каждый божий день.
– А как сюда вписывается Чарльз? И Марти?
– Вопросы, вопросы… Лень выяснить самому? Я занимаюсь тем, что выискиваю интересную для наших телезрителей информацию, но и этому Брэндон Карлайл готов положить конец.
– Он хочет заткнуть тебе рот?
– Это именно то, чего хочет эта ненасытная горилла! Дай ему волю, все местные программы новостей превратятся в набор объявлений, втиснутых между рекламными роликами принадлежащих ему компаний. Этот выскочка, сын трактирщика самоуверенно считает, что он и его щеголеватые специалисты по маркетингу знают, как следует управлять телекомпанией. По их мнению, отсутствие прибыли равносильно убытку.
– Сын трактирщика?
– Он вырос в кабаке.
– Поэтому не способен управлять телекомпанией?
– Ох, прости, юный Робин! Я позабыл о твоем неблагородном происхождении. Единственное, на что способен Брэндон Карлайл, – это подбивать бабки так, чтобы все сходилось в его пользу. Хотя даже в этом он мало смыслит, ведь у него целый штат умельцев приводить цифры к нужному знаменателю.
– Ладно, допустим, он ни на что не годен. А сын?
– Безвольный придурок!
– Когда я наблюдал за ним, он не показался мне таким уж безвольным.
– Чарльз старший из пяти сыновей и, кстати, единственный, кого я во что-то ставлю, но это не значит, что он мне хоть сколько-нибудь нравится. Четверо его братцев – существа допотопные, каннибалы, сожрут любого живьем, если окажется, что у него мысли в голове водятся. Еще есть пять дочерей. Как видишь, Брэндон все любит делать с размахом. Все вместе они – сущие филистимляне.
– Клайд, все, что ты рассказываешь, очень интересно, но почему о них так мало известно?
– Дружочек мой, твоя невинность греет мое старое изнуренное сердце. Кто, по-твоему, контролирует местные средства массовой информации?
– Ах вот оно что!
– Факты известны лишь немногим посвященным вроде меня. Брэндон с кошачьей грацией умеет избегать огласки. У него везде есть свои люди. Его неприглядные делишки, которые стали достоянием общественности, можно пересчитать по пальцам. История с регбийной командой – редкостное упущение.
– Тогда почему вдруг Чарльз Карлайл решился поднять руку на жену в публичном месте?
– Вот именно, почему? Затем я и примчался в твою хибарку, чтобы выяснить: что это вдруг? Я намеревался использовать этот материал, чтобы вскрыть сундук, в котором запрятаны тайны семейства Карлайл.
– В интересах общественности или в интересах Клайда Хэрроу?
– А разве они разделимы?
– Действительно. Скажи мне тогда, ради чего Карлайл чуть не избил жену на глазах у многочисленной публики, а затем средь бела дня устроил бешеную гонку на шоссе? Он мог бы поручить меня Олли и Хэффлину…
– Повторяю, мальчик мой, именно для выяснения этого я сюда и примчался. Подобно Самсону, поразившему тысячу филистимлян ослиной челюстью, я намерен воспользоваться тобой, чтоб воткнуть спицу в колесо Брэндона Карлайла.
– Покорно благодарю за честь, Клайд. Но прежде чем уподобиться Самсону, вспомни о том, что с ним стало, когда он повстречал Далилу.
– Поверь мне, юный друг, я уже принес свои кудри в жертву искусству и с радостью погребу себя под сводами храма, если такова цена победы над империей Карлайла.
6
Всю следующую неделю фраза толстяка Клайда о том, что мне лень самому заняться расследованием, не давала мне покоя. Как я ни сопротивлялся, мысль о Карлайлах присосалась ко мне, словно пиявка. В конце концов, я попытался выяснить все, что мог, об «империи Карлайла». Оказалось, что Клайд, как всегда, преувеличивал. Просидев несколько дней в Центральной справочной библиотеке, я просмотрел кучу микрофильмированных финансовых сводок. Имя Брэндона Карлайла упоминалось то тут, то там в связи с битвами капиталов и приобретениями контрольных пакетов акций, но я не обнаружил никаких фактов, дискредитирующих Карлайла, – ничего такого, за что следовало бы сокрушить его ослиной челюстью или хотя бы заклеймить в прессе. Один профсоюзный лидер сетовал, что Карлайл сделал безработными больше людей, чем Маргарет Тэтчер, но это была обычная песня. Лишь спортивные комментаторы поносили магната за развал «Пендлбери Пайлдрайверз», да большинству-то нет никакого дела до регби.
А вот о Тони Хэффлине я узнал кое-что новенькое. Вскоре после визита ко мне он получил отставку по состоянию здоровья и как лицо, находящееся под следствием.
Вот и все. На этом я успокоился, до поры до времени.
В один из субботних вечеров я обедал в компании Жанин и моих родителей в манчестерском ресторанчике.
Мы сидели в уютном французском заведении неподалеку от Альберт-сквер, где находится полицейский участок, в котором Пэдди начинал когда-то службу.
– Жесткие были времена, теперь не то…
– Мы, знаете ли, успели продвинуться с эпохи Средневековья, – заметила Жанин, поднимая глаза от порции лангустов и агрессивно выставляя вперед челюсть. – Не мне вам напоминать, что прежде половина обвинений основывалась на сомнительных доказательствах, а решение судьи было известно еще до оглашения приговора.
Пэдди засмеялся:
– Девяносто девять и девять десятых процента мошенников, которых мы прищучили, заслуживали этого.
Моя мать Эйлин поспешила их утихомирить:
– Давайте не будем о работе.
– Хорошо, милая, – послушно ответил отец.
Тут тишину прорезал оглушительный звук. То был незабываемый жуткий хохот, слышанный мною в Тарне, – веселый раскат, завершающийся утробным бульканьем. Потревоженные посетители на секунду замерли, ножи и вилки опустились на тарелки, глаза шарили по залу в поисках эпицентра звукоизвержения. Им оказался столик в углу, за которым расположились три женщины. Одна из них, сидевшая ко мне спиной, была рыжеволосая.
