Она так и видела их за кухонным столом с раскрытыми блокнотами, пахнущих кофе и перегаром, допрашивающих ее и Дейва. Они будут вежливы, но начеку. А они с Дейвом тоже будут вежливы и невозмутимы.
Потому что все дело в уликах. А улики она только что смыла в сток раковины, в темные трубы под нею. Утром она отвинтит колено под раковиной, промоет его, прочистит порошком и опять поставит на место. Она сунет футболку и джинсы в пластиковый мешок для мусора и спрячет мешок до утра вторника, а потом кинет куда подальше в мусорную машину, чтобы он смешался там в одну кучу с тухлыми яйцами, куриными костями и заплесневелыми хлебными горбушками. Она сделает это, и все будет хорошо, лучше не бывает.
— Такое одиночество чувствуешь, — сказал Дейв.
— Почему?
— Потому что ранил кого-то.
— А что тебе оставалось делать?
Он кивнул. Лицо его в сумраке кухни казалось серым. И в то же время он как-то помолодел, словно только что вылез на свет и всему удивляется.
— Я знаю, что только это и оставалось, не мог иначе, и все равно такое одиночество чувствуешь. Чувствуешь себя каким-то…
Она погладила его по лицу, и на шее у него заходил кадык.
— Каким-то изгоем, — закончил он.
5
Оранжевые шторы
В воскресенье в шесть утра, за четыре с половиной часа до первого причастия его дочери Надин, Джимми Маркусу позвонил из магазина Пит Жилибьовски и сказал, что у них запарка.
— Запарка? — Джимми сел в постели и посмотрел на часы. — Ты что, обалдел? Сейчас шесть утра. Если вы с Кейти в шесть часов не справляетесь, то что будет в восемь, когда прихожане повалят толпой?
— Так в том-то и штука, Джим, что Кейти не явилась.
— Кейти — что? — Откинув одеяло, Джимми вылез из постели.
— Не явилась. Ведь ей полагается являться в пять тридцать, так? Парень с пончиками приехал, сигналит у ворот, а у меня и кофе не готов, потому что…
— Гм… — только и произнес Джимми, направляясь по коридору к комнате Кейти и чувствуя, как пробирает холод и обдувает ноги сквозняком: это майское утро больше напоминало зябкий мартовский денек.
— Забулдыги тут эти приходили, наркоманы чертовы. Им в шесть на стройплощадку, так они в пять сорок у нас весь кофе выгребли — и колумбийский, и французской обжарки. А гастрономический отдел прямо как помойка. Сколько ты платишь этим ребятам, что работают в субботу вечером, а, Джимми?
Сказав еще раз «гм», Джимми коротко постучал в дверь комнаты Кейти и толкнул ее ногой. Постель была пуста и, что еще хуже, застелена, значит, она и не ночевала дома.
— Потому что или давай повышай им жалованье, или пускай убираются к черту. Что мне, делать нечего, чтобы перед работой целый час все убирать и раскладывать? Здравствуйте, миссис Кармоди. Кофе вот-вот будет готов, через секунду, не больше.
— Я сейчас, — сказал Джимми.
— И воскресные газеты не разобраны, навалены кучей, сверху рекламные листки. Не магазин, а сумасшедший дом какой-то.
— Я же сказал, что иду.
— Правда, Джим? Спасибо тебе.
— Пит? Ты звякни Сэлу и спроси, не выйдет ли он к восьми тридцати вместо десяти, а?
— Думаешь, стоит?
Джимми слышал, как сигналит машина у ворот на том конце провода.
— Слушай, Пит, бога ради, открой ты ворота этому мальчишке с пончиками! Сколько можно торчать у ворот с пончиками!
Повесив трубку, Джимми вернулся в спальню. Аннабет сидела в постели и, скинув простыни, зевала.
— Из магазина? — спросила она, сопроводив эти слова новым зевком.
Он кивнул:
— Кейти не явилась.
— Сегодня, — сказала Аннабет, — у Надин первое причастие, а Кейти на работу не вышла, так, может, она и в церковь не придет?
— Придет, я уверен.
— Не скажи, Джимми. Если она так надралась в субботу, что послала к черту магазин, так все может быть!
Джимми пожал плечами. В отношениях падчерицы и мачехи были две крайности: раздражение и холод или восторженный энтузиазм и преувеличенное дружеское расположение. Середины не было, и Джимми знал, что эта кутерьма началась с самого начала — с появлением в его жизни Аннабет, за что он чувствовал себя немного виноватым, ведь произошло это, когда девочке было всего семь и она только-только стала узнавать отца и едва оправилась от потери матери. Кейти неприкрыто и искренне радовалась тогда, что в одинокой их квартире появилась женщина, но в то же время смерть матери оставила в ее душе рану, не то чтобы незаживающую, но глубокую, и потеря эта, Джимми это понимал, будет сказываться на ней еще не один год, таясь в ее душе и разрывая сердце, и всякий раз, когда она будет вспоминать о матери, она будет ополчаться на Аннабет, которая уж никак не дотягивает до того образа родной матери, который навоображала или навоображает себе Кейти.
— Господи, Джимми, — сказала Аннабет, когда на футболку, в которой он спал, Джимми натянул рубашку, — ты уже уходишь?
— На часок. — Джимми отыскал джинсы, закрутившиеся вокруг кроватной стойки. — Сэл должен заступить на место Кейти во всяком случае к десяти. Пит позвонит ему, попросит выйти пораньше.
— Сэлу уже за семьдесят.
— Ну и хорошо. Чего ему дрыхнуть? Небось и так просыпается спозаранку, чтобы пописать, а потом телевизор смотрит.
— Глупости. — Аннабет выпуталась из одеяла и встала. — Проклятье с этой Кейти. Неужели она и этот день нам испортит?
Джимми почувствовал, что шея его наливается кровью.
— А еще какой день она нам испортила?
Но Аннабет только рукой махнула и направилась в ванную.
— Ты хоть знаешь, где она может быть?
— У Дайаны или у Ив, — сказал Джимми, которого здорово покоробил этот пренебрежительный жест жены. Аннабет он любит, чего там, но если б она только знала — а все Сэвиджи особой догадливостью не отличались, — какое впечатление эти ее взбрыки и настроения производят на других. — А может, у парня какого-нибудь.
— Вот как? А с кем она сейчас встречается?
Аннабет отвернула кран душа и отступила к раковине, дожидаясь, пока польется теплая вода.
— Я считал, тебе лучше знать.
Аннабет пошарила в аптечке в поисках пасты и покачала головой.
— С Крошкой Цезарем она порвала в ноябре. Я-то только рада.
Надевая башмаки, Джимми улыбался. Аннабет всегда звала Бобби О'Доннела «Крошкой Цезарем», если не как-нибудь похуже, и не потому только, что, знаясь с гангстерами и будучи у них главарем, он отличался хладнокровием и цинизмом, а потому, что невысокий и коренастый Бобби сильно смахивал на Эдварда Дж. Робинсона. Кейти здорово их напугала прошлым летом, когда вдруг связалась с этим Бобби, а братья Сэвиджи заверили тогда Джимми, что в случае чего он может рассчитывать на них, они ему руки-то укоротят. Джимми так и не понял, только ли нравственную их чистоплотность возмутил этот подонок Бобби, закрутив роман с их дорогой племянницей, или это говорило в них чувство делового соперничества. Но Кейти сама порвала с Бобби, и кроме неприятных звонков в три часа ночи и того случая на Рождество, когда Бобби с Романом Феллоу вдруг заявились к ним на крыльцо и чуть было не устроили настоящий погром, разрыв не имел тяжких последствий.
