Хуберт сказал, что узнал тогда из журнала о происшедшем. Но что же на самом деле случилось?
Джил вышла из машины. Пока стояли у дома, коротко изложила: муж ее был пьян, задавил косулю, сам погиб в автокатастрофе.
– Я тоже сильно пострадала. Можно сказать, лишилась носа! Но мне его восстановили почти в прежнем виде. На это ушло больше трех лет, понадобилось множество операций, чтобы нос выглядел более или менее прилично. Заходи. Показать тебе дом?
Провела его по всем помещениям, посвятив в подробности масляного отопления, которое когда-нибудь все-таки следует заменить, и устройства крыши, которую можно расширить, если когда-нибудь потребуется больше места. Обстановка дома показалась ему безликой – потому, наверное, что мебель была в основном старая и многие предметы не подходили друг к другу, как будто оказались лишними и их просто сюда снесли. Стены украшали несколько вырезанных из календаря энгадинских пейзажей, их подбирала уж явно не Джил. Грандиозный пейзаж, открывающийся взгляду за окном, но уменьшенный и пожелтевший. Горчично-желтая скатерть покрывала стол в гостиной, в центре красовалась кованая пепельница. Пахло застоявшимся табачным дымом.
Они сидели за маленьким гранитным столиком в саду, посреди цветочной лужайки, обрамленной высокими кустами. Солнце пока не зашло, но освещение уже переменилось, и широкие тени наползали на склоны гор.
– Зимой меня тут не раз по-настоящему заметало снегом, – рассказывала Джил. – Теперь я привыкла к горам, только зимы здесь уж очень длинные.
– Какими же судьбами занесло тебя в этот отель? – спросил Хуберт.
Джил все ему рассказала.
– Надо было где-то работать… В эфир – нельзя, опять в редакцию – не хотелось. Вообще-то я приехала сюда отдохнуть ненадолго, но увидела объявление – они как раз искали человека на эту должность – и неожиданно решилась. Сначала работала с молодежью. К счастью, девяносто девять процентов гостей – из Германии. Никто меня не узнавал. Только моя непосредственная начальница знала про телевидение. А тем, кто все-таки интересовался, я рассказывала об аварии, и больше вопросов мне не задавали. К тому же и мой нос после каждой операции становился все красивее! Вот так я понемногу обжилась здесь, а тут как раз освободилось место менеджера по развлечениям, начальница мне его предложила.
– И чем же ты там занимаешься? – продолжал допытываться Хуберт.
– У нас каждые два дня представления: вечер песни, спектакль, мюзикл. Еще я отвечаю за спорт и велнес, составляю программу, занимаюсь с людьми из своей команды. Часто провожу время и с отдыхающими, хожу с ними в походы, организовываю игры, даже в спектаклях выступаю. Моего таланта как раз и хватает для тех пьес, которые мы ставим на сцене. Вот в понедельник вечером у нас «Любовь между долиной и горой», ты приходи, если захочешь. Я играю уродливую дочку хозяина.
Хуберт глядел на Джил, широко раскрыв глаза от изумления. Она выдержала его взгляд.
– Пьеса совсем не такая дурацкая, как может показаться. Во всяком случае, гостям отеля она нравится. И мне доставляет удовольствие снова выходить на публику. Только здесь я поняла, что сыта по горло культурной жизнью в большом городе.
Джил стала расспрашивать Хуберта, чем занимался он все это время. Хуберт рассказал про свою профессуру, не скрывая и того, что в последние годы почти не писал картин.
– Не знаю, в чем причина, – признался он. – Возможно, я видел слишком много плохих работ, включая мои собственные.
Солнце скрылось за горной грядой, тени поползли вверх по склонам.
– Мне холодно, – сказала Джил, – пойдем в дом?
Хуберт последовал за ней в кухню. Джил открыла дверцу холодильника, нерешительно оглядела скудные свои припасы:
– Никаких специальных закупок я не делала. Тебе чего хотелось бы?
– Наверное, мне просто следует принять тот факт, что людям нравятся такие картины, которые можно повесить на стену, – невпопад ответил Хуберт, наблюдая, как Джил моет листья салата и тонкими ломтиками режет морковку. – И это не преступление, в конце-то концов. Но я сам лучше буду на стройке вкалывать или гостей в ресторане обслуживать, чем создавать картины для потребителя.
– А ты оставайся здесь! – вдруг предложила Джил. – Давай я спрошу в отеле. Можешь давать уроки рисования, это точно хорошо пойдет.
Джил стояла к нему спиной, и на миг ему поверилось, что она это всерьез. Но она повернулась и с усмешкой подала ему миску салата.
Пока ужинали, Джил только и болтала про отель-клуб, про разных отдыхающих и проблемы персонала, про большую семью, которую они все вместе составляют.
– Я так ужасно выглядела, когда пришла сюда работать, я даже сейчас удивляюсь, что они меня взяли. Так, погоди…
Она достала бутылку вина, уже вторую за вечер, подошла к небольшому письменному столу у окна, открыла ящик, вытащила оттуда картонную папку и положила ее перед Хубертом. Села рядом, открыла папку. Первой он увидел фотографию, на которой Джил выглядела примерно так, как сегодня. Джил листала страницы, и от картинки к картинке лицо ее менялось. Даже как будто распадалось, хотя оставалось все тем же ее лицом. Не раз Хуберт придерживал ее руку, просил вернуться на предыдущую страницу. И вот они дошли до того фото, где ее нос выглядел как большая красная картофелина, и до другого фото, где все лицо исполосовано и окровавлено. Веки припухли так, что и глаз почти не видно, по всему лицу кровоподтеки. А носа вообще нет.
– Вот так я выглядела после аварии, – вымолвила Джил. – Сразу сфотографировали тогда, в больнице.
Хуберт отвел глаза. Не последняя это фотография в папке, но Джил долго ее не убирала, не переворачивала страницу. Наконец открылся портрет, где она выглядела точно так, как в дни знакомства с Хубертом. В ее лице такая незащищенность, словно она предчувствует, что на нее надвигается катастрофа. Хуберт вспомнил, откуда эти снимки, только взглянув на следующий портрет. Джил сидит в его мастерской, обнаженная, руки сложены на коленях – поза, подсмотренная им у Мунка. Те самые фотографии, что он сделал тогда. И они лучше, чем ему казалось. Он вспомнил, как упрекал Джил: ее здесь нет, она притворяется! Хуберт взял остальные фотографии, разложил на столе и встал, чтобы получше рассмотреть. На некоторых – Джил по пояс, на других – только ее лицо.
– Ну, как? Нравится? – не утерпела она.
И Хуберту вдруг вспомнилось, какой вопрос она задала ему тогда, только успев раздеться: «Нравится тебе то, что ты сейчас видишь?»
– Да, нравится, – ответил он. – Думаю, из этого могло что-то получиться.
Он разложил рядом и фотографии Джил с изуродованным лицом.
– Они связаны между собой больше, чем можно подумать, – заговорила Джил. – Если бы мой муж не увидел фотографии, которые ты сделал, так и авария не произошла бы, – продолжала она, подлив себе вина и закурив сигарету. – Страшно, наверное, знать, что своим искусством ты можешь убить человека, не так ли?
