Эти разговоры возникли не на пустом месте – к тому времени он уже успел провернуть аферу с крупным кредитом в несколько миллионов долларов, открыв несуществующий автозавод. Но деньги, поделившись с компаньонами, вложил не в производство автомобилей, а в недвижимость, причем не только в Москве (особняк на Петровском бульваре – одно из его последних приобретений, которым он даже не успел воспользоваться, как и его бывший хозяин – чеченец Талипов, потративший колоссальные деньги на ремонт и вынужденный продать его, чтобы расплатиться с долгами), но и в Европе. Предполагалось, что я останусь в Москве, и через меня А. будет продолжать руководить своей империей. Даже Монастырский, которому А. безгранично доверял и с которым они вместе проработали много лет, не знал бы, где они скрываются. А то, что вскоре им предстояло исчезнуть, становилось все более очевидным… Вопрос о том, почему А. не собирался брать с собой меня, даже не обсуждался. «Она не должна отвечать за поступки других людей, даже тех, кого любит, она свободна, и ей незачем от кого-либо прятаться. Пусть живет в Москве, Синеньких, Риме, Париже, где угодно, но не оглядываясь и не вздрагивая от страха… У нее впереди – вся жизнь! Она станет художницей и устроит сама свою жизнь. Что же касается нас, то пусть все думают, что нас уже нет в живых». Это были его слова.
Понятное дело, что сразу же возникал и другой вопрос: что будет с Мариной? А. все продумал и на этот счет. «Марина будет работать в паре с Монастырским. У них это хорошо получается».
И они уехали. Неожиданно для многих, но только не для меня. Так случилось, что, потеряв из виду сестру и не имея возможности больше видеться с ней, я заболела. У меня началось нервное расстройство, в результате которого я и оказалась в больнице. Там-то меня и нашел Марк, привез к «себе» и стал заботиться, как о дочери. Марк… Он был родом из Синеньких, он любил А., Валентину и меня, он был другом нашего отца, который рано умер. Когда Синенькие начали разваливаться, А. сам привез в Москву Марка и устроил его к себе сторожем. Подкармливал его и верил ему… И если бы не он, не знаю, что бы со мной было…»
«Марина… Я хорошо помню ее бледное лицо с рысьими умными глазами и розовым носом. И я отдала бы свою правую руку, руку, которой я держу карандаш, на отсечение, чтобы только точно знать, что не увижу ее больше никогда… В последнее время от нее постоянно пахло спиртным, как от ватки, которую оставила Вера после того, как сделала мне укол… Ватка пахнет пьяной Мариной. А. перестал ей доверять еще тогда, когда она запила… А ведь ей нельзя было пить, и она прекрасно об этом знала. При А. она еще пыталась держаться, то после их отъезда напивалась до бесчувствия. Бедный Монастырский с ней измучился… Правда, потом взяла себя в руки и стала рьяно заботиться о своем здоровье…»
«Я знала, что, как только ей станет известно об исчезновении А., она станет искать в первую очередь меня. Она бы выпытала у меня все, я это чувствовала, а потому пряталась от нее, пока ее не остановил Виталий Монастырский. Его, в отличие от Марины, которая все еще имела виды на А. и хотела бы занять место Валентины, как раз устраивало то, что А. не было рядом и что теперь-то наконец у него появится возможность работать самому. Он сказал Марине (весь этот разговор он передал мне позже в личной беседе) в довольно резкой форме, ничего не объясняя и полагаясь, однако, на ее ум и интуицию, что теперь у нее появился новый хозяин. И что он, Монастырский, заменит ей во всем А. И добавил, что выхода у нее нет, придется подчиниться. Что скрепя сердце ей и пришлось сделать. Когда же я поправилась, мне неожиданно позвонила Валя и сказала, чтобы мы с Мариной немедленно выезжали в Синенькие. И я поняла, что увижу ее, мою сестру… Конечно, А., возвращаясь по подложным паспортам в Россию, рисковал так не из-за ностальгии, я понимала это, им двигали другие, более мощные рычаги – дела… Но все равно, я была рада безмерно, что увижу их. И хотя я Марине ничего не объясняла, кроме того, что нам надо срочно выезжать, она и сама все поняла. Некоторые дела требовали его, А., личной подписи и не могли уже ждать. Надо было запускать какие-то производства, открывать новые, совместные фирмы, все то, во что я никогда не вникала и всячески ограждалась от этого, как и Валя…
Думаю, что именно та наша первая поездка и открыла глаза Марине на мою сущность. Она поняла, что представляет собой свояченица А. – инфантильная и летающая в облаках девица, которая может грохнуться в обморок от простого хлопка…
Это в дальнейшем и сыграло свою роль. Будь у меня другой характер, Марине бы и в голову не пришло покуситься на мое наследство…»
«Первая встреча А-вых (по документам граждан Германии, супругов К.) с нами, мной и Мариной, в Синеньких, куда они приехали на один день, была бурной. Но если я от счастья, что вижу свою сестру живой и здоровой, просто разрыдалась у нее на груди, то Марина откровенно соблазняла Астрова, на что-то еще надеясь… Но он явно разочаровал ее. Объяснил, что у них мало времени, что дел много, надо обо всем успеть поговорить, подписать привезенные мною от Монастырского документы. Часов пять А. с Мариной занимались бумагами, пока мы с Валентиной готовили все к пикнику и говорили – наговориться не могли. Валентина звала меня с собой, хотя и понимала, что нарушает договоренность с мужем, который, по ее же словам, строго-настрого запретил ей вести со мной такие разговоры. «Мы не со всеми поделились, Валя, я же тебе говорил. Ты хочешь, чтобы ее жизнь превратилась в ад, в котором живем мы? Ты хочешь, чтобы и она вскакивала по ночам, как ты, когда тебе снятся кошмары, и чтобы в каждом незнакомом человек она видела фээсбэшника или бандита? Ты хочешь такой судьбы своей сестре?»
Затем был пикник, но невеселый, кусок в горло не лез… Потом я проплакала всю ночь, лежа в обнимку с сестрой и не зная, когда мы еще встретимся, а Марина, наверняка кусая подушку от злости, что ее чары не возымели действия на очерствевшего и постаревшего Астрова… Вероятно, тогда уже она начала подумывать о том, как бы ему отомстить… Хотя за что? Видимо, А. что-то обещал ей в самом начале их отношений. Но разве теперь он в этом признается? План… Свой план она вынашивала не один год, пока не решилась предъявить свету доказательства реальной смерти А. Боже, как же я ее боюсь…»
«Сегодня утром, когда я открыла глаза, я увидела голубые занавески. Стоит мне немного приподняться на подушке, как я вижу зеленую лужайку, холмы и несколько белых строений… Это Шварцвальд. Это Германия. Да, А. делает все, чтобы я забыла все то, что произошло тогда в Синеньких, но у меня пока ничего не получается… Я снова рисовала окровавленных кур, безголовых, страшных, сине-красных… И тот порожек, на котором сидит маленькая худенькая женщина с распущенными волосами. Это я. Как тогда. Как там…
Если бы А. не полетел в Лондон со своим новым проектом, вряд ли Мерцалова смогла бы осуществить свой план и убить сразу двоих – Валентину и А. …»
Здесь Вера непроизвольно прикрыла страницу ладонью. Ей стало страшно. Прочитанные ею вот так запросто, легкомысленно, дневниковые записи делали ее чуть ли не свидетельницей готовящихся (или уже свершившихся?) преступлений. А ведь она открыла этот дневник, надеясь прочесть там нечто совершенно другое, что обычно пишут в таких вот блокнотах: скажем, подробности интимной жизни той же фрау Келлер… Она даже подумала, что любая медсестра, окажись в подобной ситуации, поступила бы точно так же, то есть раскрыла дневник… Или нет? Но тут пальцы сами перевернули страницу, а глаза на всякий случай полоснули по сияющему прямоугольнику окна: девушка в белом платье продолжала играть с рыжей толстой таксой…
