Глава 14
Если в доме мамы Маши мне не удалось увидеть Еву, общающуюся с кем-то другим, помимо меня, и я не смогла подсмотреть ее разговаривающей с людьми и демонстрирующей свою сущность, то в разговоре с турагентом мне посчастливилось убедиться в том, что Ева одним своим тоном может раздавить маленького человека, даже не заметив этого. Там, у Маши, она помалкивала, чтобы ничего не испортить и, получив нужную информацию, как можно скорее распрощаться с не понравившимся ей человеком, поставив на нем точку, здесь же, обладая определенной властью, выразившейся в двух новеньких европейских сотенных, она требовала паспорт в кратчайший срок жестким деловым тоном, которого я прежде не имела счастья слышать. Плотненький холеный агент, развалившись за своим огромным столом, заваленным яркими глянцевыми туристическими проспектами, аж привстал, увидев ее входящей в его полуподвальную обшарпанную каморку, называемую офисом, и одним взмахом руки очистил от рекламного мусора глубокое мягкое кресло:
– Прошу! А девочку вот сюда, на стул.
– Дима, нам нужен паспорт.
– Когда? – спросил Дима, шаря по карманам своей клетчатой рубашки, не спуская взгляда с Евы, красивой, стройной, в джинсах и белой водолазке, спокойно держащей в холеных пальцах тонкую сигарету.
– Вчера, – сказала она, прикуривая от его дорогой зажигалки, явно подарок кого-то из его путешествующих клиентов-бездельников.
– Мне нужны фотографии…
– Дима, мы все принесли. – И она положила на стол тоненькую папочку с моими документами и фотографиями.
– Чудненько… В пятницу устроит? – по-настоящему засуетился Дима, быстрым опытным взглядом оценивая пакет документов.
– Устроит.
– Двести евро. Оплата по факту. – Он склонил голову набок, ожидая, вероятно, что с ним будут торговаться.
– Нормально. – Ева хлопнула себя ладонью по бедру.
– Быстрее и дешевле нигде не найдете, – залепетал турагент.
– Дима, брось свои рекламные штучки, я к тебе не торговаться пришла…
Я, все это время сидевшая рядом на стуле и разглядывавшая толстый проспект, пестрящий фотографиями роскошных европейских отелей и египетских пляжей, впитывала в себя каждое слово, каждую интонацию Евы, каждое ее движение, и мне казалось, что это не она, а я разговариваю с турагентом и тоном, не терпящим возражений, требую от него невозможного – новенький загранпаспорт за три дня.
Мы вышли из подвала на свежий воздух, и на головы нам упали горячие лучи солнца.
– У тебя есть какие-нибудь дела в интернате? – спросила меня Ева, и мне от ее слов сделалось нехорошо. Да, у меня имелись там дела, надо было забрать документы и личные вещи, а еще направление в общежитие, но кто бы знал, как же мне туда не хотелось идти. Мне так и казалось, что стоит только переступить порог центрального учебного корпуса, как меня тут же повяжут… Но не могла же я обманывать Еву.
– Да, нужно кое-что взять и отвезти в общежитие.
– С общежитием подождем, перевезем вещи пока ко мне. В этой жизни никому нельзя верить, и ты не должна оставлять в интернате, да еще в летнее время, свои вещи… У тебя же, наверное, и пальто есть, и зимние дорогие вещи.
– Зимние, но недорогие, – нахмурилась я.
Мое пальто было французским, теплым и красивым, я носила его все холодное время года, независимо от того, весна ли, осень или зима. Оно досталось мне по счастливой случайности – в интернат привезли гуманитарную помощь, тюки с поношенной одеждой из Европы. Среди них и было это красивое красное пальто с искусственным мехом. Я схватила его первая и утащила, как лисица кролика, в нору, спальню, где долгое время приводила его в порядок – чистила, отпаривала, утюжила…
– Поехали, я сама посмотрю, – сказала твердо моя практичная подруга, и мы, купив на улице большую клетчатую, из рисовой соломки сумку, взяв такси, покатили в интернат.
Глава 15
Все корпуса были пустыми, гулкими и уже пахли свежей краской. Я молча поднималась по лестнице, Ева шла за мной и дышала мне в затылок. Распахнув дверь нашей спальни, я увидела четыре аккуратно заправленные кровати, узкие, светлого дерева письменные столы, шкафы, на полу – синий потертый узорчатый ковер. Мои девчонки, соседки по спальне, либо где-то гуляли, либо сдавали вступительные экзамены или уже переехали в общежитие. Открыв шкафы, я поняла, что остались лишь мои вещи, да и то не все, как правильно предположила Ева. Не хватало пары джинсов, кроссовок и зеленой теплой куртки на меху, тоже отрыжка гуманитарной помощи…
Я выложила все свои вещи на кровать, и Ева принялась аккуратно складывать их в сумку. Оставила только старую мыльницу с розовым засохшим обмылком, зубную щетку, пару застиранных полотенец да домашние, почерневшие от времени и истертые до дыр тапки.
– Уходи отсюда, не оглядываясь. Я уверена, что ничего хорошего ты здесь не видела. Разве что подруги… – Она волоком потащила сумку к дверям. – Ты тут к кому-нибудь привязалась?
– Только к Мишке… Но я не знаю, где он… Подожди, я оставлю ему записку с номером моего телефона, – вдруг опомнилась я, понимая, что чуть было не предала в который раз своего и без того отвергнутого и брошенного мною друга.
– Ты уверена, что хочешь это сделать? – нахмурилась Ева, явно не одобряя моего желания поддерживать связь с кем-либо из моих, интернатовских.
– Да, – коротко ответила я, взяла со стола листок бумаги, карандаш и по памяти записала десять цифр своего мобильника. – Когда-нибудь ты, быть может, познакомишься с ним. Если, конечно, захочешь…
– Тебе виднее, – кивнула головой Ева, и мы, не оглядываясь, покинули интернат.
Глава 16
Мне не верилось, что рядом со мной моя дочь. Это была обыкновенная девчонка, славная, добрая и, конечно же, дурочка, как и я в ее возрасте, которая прилепилась к какой-то незнакомке и следовала за ней, не отдавая себе в этом отчета – куда идет, зачем? Не знаю, что она во мне нашла, может, ей просто пришло время за кого-то уцепиться? Думаю, первой попыткой найти себе поводыря была Маша. Но она, судя по всему, хоть и не бросила Валю, следила за ней все эти годы, но больше для моей девочки не сделала совершенно ничего. Все ее объяснения, касающиеся тех денег, что я ей давала, когда у меня начали появляться средства, которые она якобы отдавала сначала заведующей детским домом, а потом и директору интерната, чтобы моей дочери полегче жилось в казенных стенах, показались мне отговоркой, слабой попыткой прикрыть свою нечистоплотность. Сказать мне, что часть денег она отдавала Валентине лично в руки, она не могла по той причине, что это можно было бы проверить при личной встрече с дочерью, поэтому она и придумала систему взяток, проверить которую практически невозможно. Маша, на первый взгляд простая и даже туповатая, на деле оказалась неожиданно изобретательна и хитра. Она объяснила мне, что давать Валентине деньги или подарки – это жестоко по отношению к девочке, для которой образ матери-кукушки должен до определенного момента оставаться отрицательным, чтобы за надеждой обрести семью не последовали разочарование и опустошение. Я же с того самого времени, как отказалась от своего грудного ребенка, должна была, по мнению моей благодетельницы, согласившейся отслеживать путь моей дочери с самого родильного дома и до ее совершеннолетия, испытывать непреходящее чувство вины, не позволяющее мне и надеяться на воссоединение со своей дочерью. Получалось, что за возможность быть в курсе всего, что происходило с Валентиной, за ту скудную информацию о своей дочери я и расплачивалась вполне реальными наличными. Конечно, никто не мешал мне еще в самом начале, когда Валентина была совсем крошкой, объявиться в детском доме и попытаться вернуть дочь. Но я была слишком молода, и инстинкт материнства просыпался во мне лишь на короткий срок, да и то под впечатлением какого-нибудь фильма или сна, и тогда я, вынырнув из своей сумасшедшей, безрассудной жизни, заполненной не по возрасту сильными переживаниями и впечатлениями, вдруг принималась собирать сумку с подарками для своей дочери. Сладости, куклы и платья… Сколько их было, этих сумок, знаю лишь я. Но порыв проходил, и оставалась пустота… «Дочь» – это слово долгое время вязло за зубах и не трогало сердце, разве что в воображении возникала мутная картинка: большеголовая смуглолицая девочка с ровно подстриженной черной глянцевой челкой и покачивающимся на макушке пышным розовым бантом смотрит на меня огромными темными блестящими глазами и облизывает обветренные красные губы… То, что моя дочь – точная копия Паоло, а потому такая яркая, смуглая, темноволосая и черноглазая, я никогда не сомневалась. Дочь. Ну, живет где-то в детском доме такая девочка, ест кашу, спит, подложив маленькие нежные ладони под горячую пухлую щеку, играет в куклы или строит из разноцветных кубиков крепостную стену, смотрит не осмысленным еще взглядом на себе подобных девочек, и почему я должна жалеть ее, думать о ее будущем? С ней все в порядке, если верить Маше…
