– Италия не должна находиться под властью одного человека, – принялся объяснять Альфонсо, из-за чего я с тревогой посмотрела на наших слуг поодаль. – Это трусливо – я уже не говорю о том, что несправедливо, – раздавать города-государства, как призы на рыцарском турнире. Почему его святейшество не понимает этого? Если дальше так пойдет, то он позволит твоему брату стать новым императором. Он уже заявляет, что, поскольку знать Романьи отказывается платить папскую десятину, города-государства Имола, Форли, Фаэнца, Урбино и Пезаро, принадлежащий твоему бывшему мужу, утрачивают свои права. Чезаре направляется туда, чтобы провести это решение в жизнь.
– Да, – пробормотала я. По вине моей семьи в наши отношения с мужем вновь вернулась ненавистная мне напряженность. – Но может быть, его там не ждут военные успехи. Разве графиня Катерина Сфорца, племянница Лодовико Моро, которая правит в Имоле и Форли, не ответила, что для ее смещения потребуется нечто большее, чем испанский бастард?
– Она хотя бы проявляет мужество, которого лишены другие. – Мой муж принялся мерить шагами комнату. – Романья – это выход на Апеннины и в порт Равенны. Неужели твой отец хочет выделить земли для королевства Чезаре из территорий Святого Петра?
На сей раз я не смогла сдержаться:
– Если, как ты говоришь, Романья – часть территорий Святого Петра, то она подпадает под власть папы римского, хотя знать Романьи и не признает этого. В таком случае Чезаре только вернет то, что и без того нам принадлежит.
Еще не успев закончить, я пожалела о сказанном. Мой муж помолчал, глядя на меня так, будто я сказала что-то непристойное.
– Нам? Борджиа не наследуют ключи от королевства. Его святейшество может украшать собой папский престол как назначенный наместник на земле, но, когда он умрет – дай Бог ему долгих лет, – земные владения Господа потомству твоего отца не перейдут.
Я нахмурилась: мне не понравилось, что он так убежденно это сказал. Хотя по существу Альфонсо прав. Священный престол не передается по наследству. И хотя папочка и предпринял немалые усилия, чтобы успокоить Альфонсо, мой муж, казалось, был настолько уверен в склонности Борджиа к предательству, что я в тот момент приняла как факт: раскол между моим мужем и моей семьей, судя по всему, преодолеть невозможно. Альфонсо тревожился, несмотря на полученный им недавно в управление Непи. Явно не нашел он утешения и в возвращении Санчи, которая поселилась с Джоффре в палаццо, освобожденном беглым кардиналом Сфорца.
Больше я ничего не сказала. Первого ноября все тревоги такого рода были изгнаны началом мучительных схваток. Паника обуяла домочадцев, мои дамы носились по дому так, словно мы не готовились к этому часу много месяцев, но вся шумиха оказалась впустую. Всего через несколько часов на свет появился наш сын.
Альфонсо пришел посмотреть на меня. Он взял на руки плачущего младенца, и в его глазах заблестели слезы.
– Он такой красивый. Как ты.
Я вздохнула. Хотя роды и были короткими, они вымотали меня и разбудили дремлющие воспоминания о других родах, не привлекших ничьего внимания, и о ребенке, чье отсутствие я уже начала воспринимать как должное. Уже почти год я не посещала первого сына, и, глядя сейчас на Альфонсо, которого при виде нашего новорожденного ребенка, казалось, охватил благоговейный трепет, я с трудом удержалась, чтобы не признаться ему.
– Назовем его Родриго, в честь твоего отца? – предложил Альфонсо. – Как ты к этому относишься, amore?
Он пытался загладить свою вину после недавнего спора и так обрадовался сыну, что сделал этот шаг мне навстречу.
– Да, – кивнула я, проглотив признание.
Сейчас не время. Позднее, когда мы переживем несколько трудных первых месяцев, я ему скажу.
Папочка был в восторге. Он попросил принести ребенка к нему в Ватикан и там стал ходить по коридорам с тезкой на руках, приветствуя посланников и епископов, а маленький Родриго срыгивал свой обед. Крещение, организованное папочкой, было роскошным чуть ли не до неприличия.
Я не могла присутствовать на церемонии в Сикстинской капелле: приходилось ждать сорок дней, по прошествии которых роженица получала благословение и считалась очищенной. Альфонсо рассказал мне, как капитан папской гвардии Сервиллон отнес Родриго, закутанного в горностаевый мех, к серебряной купели, и мой сын там вел себя неожиданно тихо, пока его кропили водой. Но потом он заревел, нарушив торжественность церемонии, и Альфонсо бросился к сыну. Однако на выручку нашему ребенку первым пришел папочка – на ком было не меньше горностаевых мехов, чем на внуке, – и взял ребенка на руки. Родриго тут же замолчал, словно признавая власть человека, держащего его.
Альфонсо пытался выставить все это в забавном свете («Он уже в большей степени Борджиа, чем мой сын»), но я слышала натянутость его голоса, невысказанное сожаление о том, что он нарек ребенка в честь моего отца. И опять я почувствовала неловкость. Собственнические замашки папочки должны были бы успокоить Альфонсо. Он принес моему отцу внука, а для Борджиа на первом месте всегда стояла семья.
И хотя Альфонсо в это не верил, я не сомневалась: отныне мы в безопасности.
Неделю спустя в Рим, как одинокий волк, проскользнул Чезаре.
* * *
К тому времени я официально еще не прошла обряда очищения, поэтому мое появление на обеде в ватиканских покоях папочки в узком кругу избранных гостей было строго конфиденциальным. На обед подали жареного фазана, подсахаренную курицу и копченое мясо кабана. В разгар трапезы кардиналы поднесли мне два чеканных серебряных блюда с двумя сотнями дукатов, где каждая монетка была искусно завернута в цветную фольгу на манер конфеток.
– Мы подарим это от имени нашего сына сиротскому приюту при монастыре Сан-Систо, – объявила я.
Альфонсо рядом со мной поднял кубок.
– Тост за мою жену, – сказал он, приглашая остальных.
Кардиналы при этом выглядели хмуро: они желали, чтобы за их подарок я была в долгу перед ними, и не хотели, чтобы он пошел на благотворительность.
Звякнули кубки в свете канделябров: в дверях появился мой брат, облаченный в черное. Его медные волосы ниспадали на плечи, на лице была маска, под которой легко угадывалось его лицо. Появление его потрясло всех: по гостям пробежала волна движения, мужчины бледнели, женщины хотя и пугались, но при этом, казалось, распускались, как бутоны под полуночным солнцем.
А папочка будто и не заметил сына. Чезаре стоял, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, слуги на цыпочках обходили его, освобождали тарелки, счищали крошки со скатертей. Гости поспешно закончили трапезу и бросились врассыпную, как олени, почуявшие неподалеку хищника.
Я ловила себя на том, что поворачиваюсь к Чезаре, разглядываю его складную фигуру, беззаботную позу, скрытую улыбку, с которой он смотрел на гостей, спешащих покинуть зал. Он доволен, подумала я, ибо удовлетворил все свои амбиции. Меньше чем за два года, прошедшие после смерти Хуана, вырос из кардиналов до советника папы римского и завоевателя Милана. И хотя он уже, вероятно, заметил меня за столом и знал, что я родила ребенка, но виду не подавал.
