– Чезаре!
Он развернулся и быстро ушел.
Хуан остановился:
– Ты что-то сказала?
– Нет, мне показалось… ерунда. – Я заставила себя провести рукой по лбу. – Тут так жарко. Пожалуй, выйду в сад ненадолго. Ты меня проводишь?
– Сейчас? – недовольно спросил он. – Нет, я не оставлю отца с этой волчицей.
– Тогда я скоро вернусь. Хорошо?
И не успел он меня остановить, как я нырнула в толпу.
Почти вслепую я пробиралась мимо группок шепчущихся официальных лиц и подвыпивших аристократов, через двойные двери зала выскользнула в освещенный факелами коридор. Заметив впереди стройную фигуру в темном, я ускорила шаг. Он двигался, как и всегда, целеустремленно, и мне пришлось почти бежать, путаясь в тяжелых юбках, чтобы догнать его.
Он пересек сад, где были разбросаны, словно кости, покрытые лишайником статуи давно умерших императоров. Осталась позади гудящая галерея Апостольского дворца, похожая на огромную подкову; шум затихал по мере того, как я все дальше уходила по мощеной дорожке.
В тени кипарисов у наружной стены он остановился. Сорвал с головы шляпу и повернулся ко мне. Он молчал, глядя на меня так, будто видел в первый раз. В своей простой одежде он казался слишком худым, но я тем не менее радовалась, видя его поразительные, по-кошачьи зеленые глаза под золотисто-рыжими бровями, мягкий рот, длинный нос, бледную кожу, натянутую на костлявые скулы, словно прозрачный шелк. Но если прежде его голову украшала копна медных волос, то теперь остался короткий ежик, подчеркивающий форму черепа.
– Ты состриг свои прекрасные волосы! – воскликнула я.
– В Пизе вши.
Его голос звучал тихо, взгляд скользил по моей фигуре. Я нарядилась в голубое атласное платье с золотым корсажем. По настоянию Джулии я даже отказалась от благопристойной нижней камизы, какие в моде у взрослых девушек, и надела жемчужное ожерелье. Выглядела я так изысканно, что восхищалась, глядя на себя в зеркале. Втайне меня порадовал вид моих формирующихся грудей, подчеркнутых лифом, но теперь, под внимательным взглядом брата, я едва сдерживала желание натянуть повыше на плечи объемистые рукава.
– Я тебя почти не узнаю. Куда исчезла petita meva
[27] Лючия?
Он назвал меня каталонским прозвищем, которое выдумал, когда мы были детьми. Услышав эти слова, я облегченно вздохнула. Прежде он смотрел таким сердитым взглядом, что я боялась, как бы он не устроил мне взбучку.
– Не валяй дурака! Ты меня сразу же узнал. Как и я тебя. Уж не так много времени прошло, Чезаре.
Он шагнул ко мне:
– Времени прошло достаточно. Я ждал письма от тебя. А когда ничего не получил, стал опасаться худшего. Теперь вижу, что для этого были все основания.
Я рассмеялась:
– Чего же ты опасался?
– Что отец выдаст тебя замуж и отправит в Испанию.
– И ты думал, я уеду, не дав тебе знать? – недоуменно спросила я.
– А почему нет? Когда речь касается нашей семьи, то меня, кажется, берут в расчет в последнюю очередь… а то и вообще не берут.
Я заглянула в его глаза, ожидая найти в них боль, искреннюю обиду, что его не пригласили, оставили в Пизе ждать новостей. Но вместо этого увидела искорки – его глаза горели обычным озорством.
– Ты дразнишь меня!
Он не смог сдержать ту особую улыбку, которой улыбался только мне. Даже мальчишкой он редко улыбался. Папочка часто ворчал, что Чезаре больше похож на подкидыша, чем на его сына, но со мной он держался иначе, и его улыбка была теплой, зовущей. Она преображала его аскетическое лицо, на котором появлялось мальчишеское обаяние, – улыбаясь, он выглядел моложе своих семнадцати лет. В детстве меня тянуло к Чезаре, у него я всегда искала утешения, если мать устраивала мне выволочку или Хуан так дергал за косичку, что кожа начинала гореть.
– Неужели ты и в самом деле поверила, что я позволил бы им выдать тебя замуж, не оповестив меня? Меня можно не брать в расчет, но у меня тоже есть кое-какие способы.
– Да, и первый твой способ, конечно, мама. – Говоря это, я тоже улыбалась, радуясь, что мы снова вместе. – Извини, что не писала, но папочка мне запретил. Сказал, чтобы я оставила тебя в покое, пока он не вызовет тебя.
– Я тебя прощаю. – Брат извлек из-под своего дублета пакет. – Но если ты не можешь делать то, что тебе запрещают, то, наверное, я не должен дарить тебе это.
Я охнула:
– Ой, что там? Покажи! Новые стихи Петрарки?
– Лучше.
Я потянулась к пакету, но он отпрыгнул назад и элегантным движением поднял руку с книгой над моей головой.
– Сначала ты должна ее заслужить. Помнишь, как мы торговались детьми? Я дам тебе книгу, а ты мне?..
Я расхохоталась:
– Танец!
– Верно. В Пизе у нас, кроме вшей, есть черствый хлеб и молитвы – много-много молитв. Я теперь редко радуюсь жизни, гораздо меньше моей хорошенькой сестренки. – Он прижал руки к груди, на лице его появилось обиженное выражение. – Ты станцуешь со мной, моя Лючия?
– Здесь? – спросила я, но уже оглядывалась через плечо, пытаясь понять, увидят ли нас из дворца. – И если я соглашусь, ты дашь мне книгу?
– Да! – Он схватил меня за руку. – Дам, хотя ты и все остальные не берут меня в расчет. – Он обхватил меня за талию, увлекая поглубже в тень деревьев. Он повел меня в ритме паваны, и наши туфли застучали по старым камням. – Никто обо мне и не подумал. Заставили жить в семинарии и делить келью с пердуном Медичи. – Он повысил голос, услышав мой смех. – А разве кто-нибудь мог представить, что мой отец даст Алессандро Фарнезе кардинальскую шапку за услуги его распутной сестры, тогда как мне, урожденному Борджиа, даже въезд в Рим запретили?
Я резко остановилась:
– Ты знаешь… о папочке и Джулии?
– Увы! Я уже сказал, у меня есть свои способы.
Я протянула руку и погладила юный пушок на его лице.
– Тебя это огорчает?
Он задумчиво посмотрел на меня:
– А должно?
– Думаю – нет, – ответила я, хотя и рассчитывала на другую реакцию.
Если это расстраивало его, то как могло не расстраивать меня?
Чезаре протянул мне пакет:
– Открывай свой подарок. Я привез это из Пизы и прятал от мамы. Она, как всегда, перебрала мой багаж, добиваясь чести самолично постирать мои грязные рейтузы.
Я тут же разорвала обертку, бросила ее на землю и уставилась на обложку красной кожи. Открыв титульную страницу, я охнула:
– «Декамерон»! – Посмотрела на него. – В монастыре ее запретили. Монахини говорят, что Боккаччо – язычник, который наслаждение плоти ставит выше добродетелей.
